заговорил, ни к кому конкретно не обращаясь:
– Сейчас отец Михаил вернет этим чудищам человеческий облик, ибо не демоны это, а люди, закосневшие в язычестве и предавшие душу дьяволу. Служба силам тьмы так их изуродовала, что и смотреть страшно, но святая молитва это уродство снимет, и вы узрите их истинный облик.
Слушали внимательно, и Мишка, решив, что каши маслом не испортишь, продолжил:
– Господь сотворил человека по образу и подобию своему, и если кто-то, как эти, – Мишка указал на покойников, – предаются Врагу рода человеческого, то утрачивают, рано или поздно, подобие Божье. Однако Святой Матери нашей Православной церкви известен способ открыть их истинное обличье…
Взгляды слушателей вдруг переместились куда-то Мишке за спину, он понял, что из церкви вышел отец Михаил, и умолк. Монах был строг и сосредоточен, шествовал уверенно, но не смог заставить себя взглянуть на «демонов», даже подойдя вплотную к носилкам, на которых те лежали. Возведя очи горе, отец Михаил начал громко и торжественно:
– Многомилостиве, нетление, нескверне, безгрешне Господи, очисти…
Толпа любопытных напряглась, кто-то начал креститься, большинство же стояло, что называется, разинув рот, ожидая дальнейших событий. Мишка тихонько отошел к носилкам и внимательно следил за отцом Михаилом – должен же он, рано или поздно, опустить глаза и увидеть «демонов» при дневном свете.
– …и яви мя нескверна, Владыко, за благость Христа Твоего, и освяти мя нашествием Пресвятаго Твоего Духа…
Отец Михаил макнул кропило в сосуд со святой водой.
– …яко да возбнув от мглы нечистых привидений Диавольских, и всякой скверны…
Голос священника прервался, рука с кропилом замерла неподвижно – он все-таки опустил глаза и увидел. Увидел и понял! Понял и впал в ступор.
Мишка набрал в грудь воздуха, повернулся к толпе зрителей и возопил:
– Святый Боже, Святый крепкий, Святый безсмертный, помилуй нас!
Одновременно с последними словами он сделал дирижерский жест в сторону собравшихся. Если не все, то большинство знали, что произнесенные Мишкой слова положено повторять трижды, и нестройно затянули:
– Святый Боже, Святый крепкий…
Прикрываясь шумом их голосов, Мишка шепотом затараторил:
– Кропи, отче! Кропи, кропи… Да кропи же, отче!
Отец Михаил, наконец-то найдя в себе силы пошевелиться, накрест махнул кропилом, попав брызгами не столько на покойников, сколько на Мишку. Зрители как раз закончили «Троесвятое» и теперь осеняли себя крестом, кланяясь в пояс.
Момент был самый подходящий, и Мишка рванул с голов покойников капюшоны. Один капюшон откинулся легко, другой же, присохший на запекшейся крови, поддался только со второго раза и издал при этом легкий треск. В толпе какая-то баба ахнула:
– Кожу сдирает!
Отец Михаил стоял неподвижно, лицо его было несчастным, а в глазах плескалась вселенская тоска. Приходилось снова брать инициативу на себя.
– Слава Отцу и Сыну… – затянул Мишка, требовательно глядя на монаха. Тот, то ли опомнившись, то ли повинуясь закрепленному многими десятилетиями рефлексу, подхватил:
– …и Святому духу, и ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
Потом осенил себя крестным знамением, развернулся и побрел к церкви. И это был уже другой отец Михаил: сгорбленный, повесивший голову, шаркающий ногами, как глубокий старик. Мишка догнал его, подхватил под руку.
Мишка обернулся к толпе любопытствующих односельчан и крикнул, все своим видом показывая, что передает волю отца Михайла:
– Унесите их! Заройте где-нибудь, но не на кладбище!
В толпе началось беспорядочное движение – у каждого нашлись какие-то срочные дела, но разбежаться зрителям не дала неизвестно откуда взявшаяся тетка Алена. Ее могучая фигура и мощный голос сразу же придали «броуновскому» движению людских фигур некую осмысленную направленность.
Закончить размышления отец Михаил не дал. Едва войдя под своды церкви, он бухнулся перед Мишкой на колени и обратился к нему полным муки голосом:
– Братья во Христе исповедуются друг другу, прими и ты мою исповедь и покаяние, брат Михаил. Грешен аз ничтожный многажды: в слепоте гордыни узрел сучок в глазу ближнего…
– Остановись, отче! – прервал Мишка излияния монаха решительным, насколько получилось, голосом. – Евангельскую притчу о сучке и бревне в глазу я и так знаю. Грех же твой не в том, о чем ты мне говоришь, а гораздо более тяжкий и долгий по времени. Закоснел ты в нем и исправляться не желаешь!
Монах, до того упорно смотревший в пол, удивленно поднял глаза на Мишку.
– Сколько лет ты уже в воинском поселении пастырский долг исполняешь, а воинские обычаи даже в основе не постиг. А ведь ты – духовный воевода, начальный человек, даже и над сотником! Воевода! А правильно приказ отдать даже нескольким ученикам воинской школы не смог!
Мишка жестом попытался остановить возражение отца Михайла, но не смог, а потому просто заорал, перекрикивая его:
– А был обязан! Мальчишки выполняли приказ, ты его отменил, а нового не дал! Знаешь, кто так делает?
Мишка понизил голос и снова заговорил спокойным голосом:
– Либо хам, который подчиненных за людей не держит и лучшим способом управления считает ругань, либо начальник, дела не знающий и неспособный указать подчиненным, как им поступать!
Одно из главных правил командования людьми, особенно людьми военными: если сказал «отставить», то тут же говори, что нужно делать! Ты ученикам воинской школы «отставить» сказал, а как дальше поступать – нет. Они покойников на том же месте и бросили. Народ стал любопытствовать, языками трепать – недалеко и до смущения умов!
