он сунул пальцы в рот и высвистал сигнал: «Тревога, все ко мне!»
— Стой, ты что делаешь, парень!
— Ур-рою, падла… — Мишка попытался опереться рукой на край постели, но ладонь соскользнула, и он свалился на пол. — Не прикасайся ко мне!
Не обращая внимания на Мишкино сопротивление, Осьма подхватил его и уложил обратно.
— Да что ж ты творишь, парень? Разве ж можно так?
Мишка снова попытался свистнуть, но рот наполнился тягучей слюной, и у него ничего не получилось.
— С-сука брюхатая, сейчас ты у меня наживешься…
За дверью послышался топот ног и дедов командный рык:
— Стоять! Я кому сказал? Всем назад, я сам разберусь!
— Я тебе разберусь, старый хрыч! — возник на фоне общего шума голос Настены — Совсем очумели мужики. А вы чего здесь? В кого стрелять собрались? Пошли вон!
Что-то пробубнил молодой голос, кажется Дмитрия, в ответ снова рыкнул дед:
— Он старшина, а я сотник! Вон отсюда!!!
Мишка снова, уже понимая, что дед никого к нему не допустит, попытался свистнуть, но Осьма прижал его руки к постели, потом обернулся к двери и закричал:
— Корней Агеич, да зайди ты наконец, не уймется никак твой Лис!
Вместо деда в горнице появилась Настена.
— А ну отпусти парня! — рявкнула она на Осьму. — Прочь руки!
— Да он сам же себе навредит, гляди, как его корежит.
— Не навредит! — Настена обернулась назад и кого-то там схватила. — А ну поди-ка сюда!
Мишка от изумления даже забыл о тошноте — Настена тащила деда в горницу за бороду!
— Вы что тут устроили? Я что, вас все время в разум возвращать должна?
— Да отпусти ты, дурища! — Дед безуспешно пытался высвободить бороду из пальцев Настены. — Ох, едрена-м-м-м…
Настена коротко двинула свободной рукой, и дед, скрючившись, начал оседать на пол.
— Я тебя отпущу! Я тебя так отпущу — неделю в нужнике ночевать будешь! — Лекарка, выпустив бороду деда, повернулась к Осьме. — А ты, торгаш…
Осьма не стал дожидаться продолжения и, подхватив лавку, многозначительно подкинул ее в руках, перехватывая для удара. Мишка заскреб пальцами по стене, пытаясь дотянуться до висящего над постелью пояса с оружием.
— Все!!! Хватит!!! — заголосил с пола дед. — Остановитесь все!!! Михайла, лежать! Осьмуха, оставь лавку, не тронет тебя никто! Настька! Едрена-матрена, Настька, встать помоги. Размахалась, понимаешь, меня лошадь так не лягала.
— Что случилось? — донесся голос матери.
— Корней Агеич, что с тобой? — вторил ей голос Листвяны.
— О господи! — взвыл дед. — Вас только тут не хватало! Настена, Христа ради, уведи их! Все уже, никто никого не тронет.
Лекарка подозрительно оглядела присутствующих и неожиданно подчинилась деду.
— Анюта, Листя, пошли отсюда.
— Да что у вас тут…
— Пойдем, пойдем, — прервала мать Настена. — Мужики дурью маются. Пойдем, там поговорим. — Лекарка подхватила мать и Листвяну под руки и повлекла в сторону сеней. — Пошли, бабоньки, парнишек успокоить надо, а то они за самострелы похватались, долго ли до беды…
Осьма проводил женщин взглядом, шумно выдохнул, поставил лавку на пол и протянул руку деду:
— Вставай, что ли, Корней Агеич.
— Да пошел ты, Осьмуха… Ох, едрена-матрена. Лекарка, а дерется, как Бурей. Знает ведь, в какое место двинуть, жаба.
— Д-а-а, грозна бабища, — согласился Осьма. — Я думал, грознее вашей Алены никого и нет. А эта… ну надо же…
— Кхе! Ты еще не видал, как она на пару с Лаврухой зубы больные рвет! Вот где ужас-то! Лавруха клещами зуб ухватит, а она ка-ак даст в лоб! Только искры из глаз. А Лавруха хрясь зуб изо рта… — Деда аж передернуло от жутких воспоминаний.
Мишка, после второго за день эмоционального срыва, лежал в совершенной прострации. Дед с Осьмой еще о чем-то говорили, даже, кажется, немного посмеялись, ему было все равно, он закрыл глаз и погрузился в тупое бездумье. Осьма что-то рассказывал про лекаря-пьяницу, который лечил его в Юрьеве после ранения, полученного в схватке с чудью. Кажется, юмор ситуации заключался в том, что лекарь с пьяных глаз принял Осьму за роженицу и обозлившийся приказчик Осьмы поволок его протрезвляться в проруби, чуть при этом не утопив. Протрезвев, лекарь очень ловко зашил широкую рану от лезвия рогатины, но на следующий день ничего не помнил и последними словами ругал неумеху, зашившего плечо вкривь и вкось, авторитетно заявляя, что таким лекарям надо руки обламывать, а еще лучше душить их в колыбели, чтобы потом не возиться.
Дед в ответ поведал душераздирающую историю о том, как Бурей, доставая рыбью кость, застрявшую в горле у одного из обозников, ненароком сломал локтем нос не вовремя подсунувшемуся другому обознику.
Похоже, оба собеседника чего-то ждали, развлекая друг друга медицинскими анекдотами. Голоса скользили по краю Мишкиного сознания, не вызывая никакой реакции и превращаясь постепенно в «белый шум». Ни малейшего желания выбраться из этого «сна наяву» у Мишки не возникало. Наоборот, он ощущал удовлетворение оттого, что не надо ни о чем думать, ни о чем беспокоиться, ни на что реагировать. Нет, ничего вокруг нет: ни гнусного циника Осьмы, ни посланных на смерть или рабство женщин и детей, ни деда с его непомерными требованиями, ни Листвяны с ее интригами, ни предшественника с матерным посланием, ни Первака, ни иеромонаха Иллариона, ни людей в маскхалатах, ни… Пошли они все в самые разнообразные места.
Потом в монотонный шум вплелся голос Настены:
— Ты что обещал, старый?
— А что такое? Все хорошо, вон он — спит.
— Это, по-твоему, спит? Подойди-ка!
— Михайла, эй, Михайла. — Кто-то потряс Мишку за плечо. — Михайла, проснись.
— Как тряпочный… Настена, чего это с ним?
— Не с ним, а с вами, дурнями! Заездили парня. Осьма, чего ты ему наговорил?
— Да ничего такого особенного…
— Ничего особенного? А с чего он ребят своих высвистал? Ты хоть представляешь, что бы они с тобой сделали, если бы мы их не остановили?
— Осьмуха… Кхе, ты что, от себя чего-то придумал?
— Что ты, Корней Агеич? Как договаривались: сначала про изгоев поговорили, он не придумал ничего. Ты-то говорил: выдумает, выдумает такое, что нам и в голову не придет. Не выдумал он ничего.
— Кхе… А потом? Он же не из-за этого своих убивцев звать стал?
— Не из-за этого. Я ему предложил мне усадьбу Устина продать. Сказал, что раз он на щит ее взял, значит, она ему и принадлежит. Со всем хозяйством: с холопами, пахотными землями, угодьями. Тут, правда, непонятно как-то вышло. Любой парень на его месте обрадовался бы, а он… Знаешь, Корней Агеич, ему вроде бы даже неинтересно было.
— Неинтересно? Кхе! Как это неинтересно?
— Погоди, Корней. Осьма, ну-ка вспомни хорошенько: почему ты решил, что ему неинтересно?
