Корни небес

Когда сержант Венцель решил, что яма уже достаточно глубока, он и Марсель Диоп поднимают тело Битки, а затем и парнишки-итальянца, и опускают их в мокрый и холодный песок с непривычной для них деликатностью. Сержант залезает в яму, чтобы положить руку Битки ему на грудь.

Я читаю погребальную молитву.

Мы все без масок, поэтому можем видеть лица друг друга. Все они (подозреваю, что и мое тоже) напряженные, землистого цвета, с красными следами от противогазов на коже.

Затем, когда обряд походит к концу, капитан Дюран делает три шага по направлению к краю могилы.

— Я бы хотел тоже добавить несколько слов.

Он закрывает глаза. Его голос звучит умиротворенно, глубоко, пока он читает на память пятьдесят седьмой псалом:

— Боже! сокруши зубы их в устах их; разбей, Господи, челюсти львов!

Да исчезнут, как вода протекающая; когда напрягут стрелы, пусть они будут как переломленные.

Да исчезнут, как распускающаяся улитка; да не увидят солнца, как выкидыш женщины.

Прежде нежели котлы ваши ощутят горящий терн, и свежее и обгоревшее да разнесет вихрь.

Возрадуется праведник, когда увидит отмщение; омоет стопы свои в крови нечестивого.

И скажет человек: «подлинно есть плод праведнику! итак есть Бог, судящий на земле!»

Неожиданно появляется такое ощущение, как будто могущественный ветер зашел в наши сердца.

Ветер, который возвращает нам энергию и надежду.

Мы расправляем спины, становясь по стойке «смирно». Слова горят в наших умах, как золотые буквы на мраморе.

И когда мы все вместе в унисон произносим «Аминь», я чувствую, что у нас еще есть надежда.

Что наш Бог — настоящий Бог — не оставит нас.

Мы возвращаемся назад.

Нас ведут в комнату без окон, с железной дверью. Возможно, это отопительная станция, но все механизмы унесены, и на полу лишь следы ржавчины и машинного масла.

Когда дверь захлопывается за нами, мы погружаемся в темноту. Комната совсем крохотная, чуть больше кладовки. Чтобы дать возможность Буну лечь, использовав вместо подушки куртку Дюрана, все остальные должны стоять.

Все молчат. Мы не можем быть уверенными в том, что нас не подслушивают. Как раз излишние разговоры нас сюда и завели.

А может быть, и нет.

Может быть, это обычный итог. Может быть, все было решено уже с самого начала.

Дверь ненадолго открывается, и кто-то из наших надзирателей бросает на пол комнаты пакет.

Мы открываем его, пытаясь на ощупь определить, что внутри. Оберточная бумага воняет застарелой плесенью, еда внутри ненамного лучше. Сухая рыба, невероятно соленая. И, конечно, нам не дали никакого питья. Но мы все равно едим. Делим три рыбины на части руками и распределяем куски. Когда они закончились, мы облизываем пальцы.

Бун издает смешок.

— Что такое? — спрашивает его Дюран.

— Я подумал, что это несправедливо.

— Что?

— Что погибли оба итальянца, которые были в нашей команде. Гвидо только и говорил, что о морской рыбе. О тунце не из банок. О макрели, треске… Даже о сардинах. Он скучал по ним.

— И это тебе кажется смешным?

— Нет. Но это так… так иронично. Как только он умер, на столе у нас появилась морская рыба. Эх, «на столе»…

— Святой отец, вы не могли бы выкинуть один из ваших номеров? — говорит Диоп.

— Каких таких номеров?

— С приумножением рыб, например.

— Боюсь, что это за пределами моих возможностей. Это удалось лишь одному, к сожалению.

— Может, попробуете?

— Если рыбы еще остались, с радостью.

Все молчат какое-то время, время идет, а жажда все усиливается.

— Откуда у них вообще взялась рыба? — в какой-то момент спрашивает Диоп. — Я думал, что море практически мертво.

— Никогда не недооценивай море, — шепчет Бун, и странно слышать, как он говорит столь тихо. — Из него появилась жизнь. Его не так легко умертвить.

Диоп прочищает горло.

— Капитан…

— Да, Марсель?

— Я вот подумал. Подумал, что Егору бы понравилось… Я хочу сказать, вы на похоронах, там, снаружи, сказали такие слова, наверное, из Библии, и, это были правильные слова. Сильные. Но Егору, наверное, понравилось бы, чтобы его помянули и молитвой его веры. Также как мне было бы приятно, чтобы со мной прощались словами и обрядами моей веры, когда это произойдет… ну, в общем, то, что должно произойти…

Дюран молчит какое-то время. Потом вздыхает:

— Конечно, ты прав. Если отцу Дэниэлсу это не будет неприятно…

Образ Дюрана, который справляет языческий ритуал в зернохранилище недалеко от Рима, снова вспоминается мне. Услышав, как он читает псалмы, я и забыл об этой сцене.

Я хотел бы возразить, но эти люди, как и я, идут по равнине в тени смерти.

— Нет, я совсем не буду возражать.

Странно слышать голос Дюрана, который заводит монотонную песнь:

— О, стражи Порядка, вы, для которых закон всегда будет священным, высоко в небесах всходит ваша колесница…

Околдованный, я слушаю слова, которые текут из темноты, сплетая хвалы позабытому богу.

— Придет Спаситель и разбудит мертвых: он убьет быка Хатайоша, и этой жертвой разбудит мертвых. Из жира животного и из белой плоти его Спаситель создаст напиток бессмертия и даст его всем людям, делая их бессмертными…

Они языческие, эти гимны? Без сомнения.

Язычники ли те, кто их поет? В этом я также уверен.

То, что я слышу, не считая формы, не так уж далеко от того, во что верю я сам: справедливость, жизнь после смерти…

Слушая голос капитана, монотонное течение его кантилены, я закрываю глаза и, сам того не замечая, засыпаю стоя.

Проходит больше шести часов, прежде чем размеренные шаги раздаются по коридору.

Дверь растворяется.

Свет электрической лампы бьет нам в глаза.

Их трое, вооруженных автоматами.

Мы щурим глаза, чтобы защититься от света. Закрываем лицо рукой.

— Вперед, выходите! Праздник начинается. Раненый может идти?