будто уже отделенные опытной рукой старого хирурга, вновь стали принадлежать Константину.
Даже боль, которая вновь, подобно стремительному ручью, запульсировала в раненой ноге, лишь обрадовала его. Это был еще один верный симптом того, что жизнь, почти покинувшая его похолодевшее коченеющее тело, вдруг в самый последний миг передумала и вернулась, влившись бурным потоком в вены и артерии. И хотя Константин по-прежнему не имел сил, чтобы сделать хотя бы самое незначительное движение, зато он знал, что ему в этом никто не будет мешать, стягивая невидимыми упругими кольцами и удерживая в мертвенной неподвижности.
– Зачем он за тобой приходил?! – вдруг совсем рядом раздался голос низко склонившейся над ним ведьмачки.
В побелевшем до меловой чистоты лице Доброгневы застыл непередаваемый ужас перед только что увиденным. Такой ужас Константин видел лишь один раз в глазах маленькой тринадцатилетней девчонки, насмотревшейся американских страшилок, а после, на спор с подругой, ночью рвавшей цветы на кладбище. При свете полной луны та вдруг увидела пытающегося вылезти из свежевскопанной могилы грязного человека с зеленоватым лицом и мутными, ничего не соображающими от очередного недельного запоя глазами. Это был местный пьяница, подрядившийся за две бутылки самогона выкопать для умершего односельчанина последнее пристанище. Первые полбутылки он выпил перед работой, добросовестно выполнил дело, но холодный пронизывающий ветер так бесцеремонно обращался с его ветхим дырявым тряпьем, которое и одеждой-то язык не поворачивался назвать, что оставшиеся семьсот пятьдесят граммов он полез принимать на грудь в только что отрытое им убежище. После чего алкаш мирно заснул в своем бункере тихим пьяным сном, а ближе к ночи от холода пробудился. И все бы ничего, вот только девочка – дочь соседки – чуть не сошла с ума, увидев эту личину, мгновенно разукрашенную любящим такие шутки волчьим солнышком, как иногда называют наше ночное светило.
Тот случай произошел шесть лет назад. Ныне Константин, глядя в эти неестественно расширенные зрачки и чуть ли не кожей ощущая весь океан ужаса и панического страха, будто бы вновь очутился на старенькой террасе. Раскидистая старая яблоня чуть ли не влезала сквозь гостеприимно распахнутые окошки в дом, к встревоженным донельзя людям, толпившимся возле безостановочно кричащей девочки. Кричащей. В этом, пожалуй, было единственное отличие между ней и Доброгневой, которая еще не потеряла дара осмысленной речи.
– Почему за тобой? – повторяла она настойчиво и без остановки, будто в ответе на этот вопрос для нее крылось самое главное, то, что сам Константин давным-давно знал, но сказать ей об этом не хотел. Затем, словно выплеснув все силы, она вдруг как-то резко, неожиданно замолчала и, устало вздохнув, пожала плечами: – Не понимаю.
Потом, обернувшись к беспомощно лежащему князю и натолкнувшись на его растерянный вопрошающий взгляд, грустно усмехнулась и сказала:
– А ты, видать, и вовсе ничегошеньки не уразумел. То ж не смерть твоя приходила, княже. Ее бы я не узрела, да и отогнать ее, коль она столь близехонько к человеку подойдет, никому уже невмочь. Хоть ты семи пядей во лбу будешь.
– А что же это? – еле слышно, одними губами произнёс Константин, но ведьмачка уловила вопрос и брезгливо передернула плечами:
– Хуже. Намного хуже. У него нет имени. Знающие люди, которым ведомо многое из тайного, прозывают его Хладом, – после недолгой паузы она нехотя продолжила: – Чужой он на Земле. Может место свое ищет настоящее, может, просто зверствует по злобе лютой, только ненавидит он все, что здесь живет. От него нет спасенья. Правда, ежели вовремя поспеть да живой водой родниковой сбрызнуть – на время отгонишь. Да и то лишь в первый раз помогает. Тогда уйдет, – тут она заколебалась, но все-таки добавила: – А потом вдругорядь придет.
Помолчав с минуту, она вдруг повернулась к князю и, слабо улыбнувшись, уже более веселым тоном спросила:
– Чем же ты так хорош, княже, что он за тобой явился?
– А почему хорош? – с трудом шевеля еще не совсем послушными губами, поинтересовался Константин.
– Бабка сказывала, что Хлад только за лучшими из лучших охотится. И не за простыми людишками вроде нас, а такими, как ты, князьями да боярами. И уходят они в расцвете сил, а все хорошее, доброе, что им на роду написано было сотворить, вместе с душами их Хлад сжирает и ликует без меры. Тогда земля трясется, ветра по ней страшные несутся, а Перун молниями по нему хлещет, за своих детишек заступаясь, да все что-то не попадет никак. Потому и спросила я у тебя, княже, что невдомек мне глупой – за тобой он почему пришел?
Константин неопределенно поднял брови и в свою очередь поинтересовался:
– А что, спасенья от него никакого нет?
Доброгнева отрицательно покачала головой и, вспомнив что-то, медленно произнесла:
– Бабка сказывала, что глаз у него нет. Только чутье. Но не на запах, а на кровь. Вот потому-то он к тебе не глухой ночью явился, а средь бела дня. Вон сколько из твоей раны руды горячей вылилось. Учуял, проклятущий. Потому и можно его обмануть – другой кровью. Но тут главное, чтоб она родная была. Лучше всего брата или сестры. – И, отвечая на немой вопрос князя, сразу пояснила: – Ежели родителей, так она течет медленнее, а у детей того человека, напротив вовсе, шибче. Он это чует и не ошибается. В старину, сказывала бабка, был такой князь, прозвищем Мудрый, а имени его не ведаю я.
«Ярослав», – хотел было подсказать Константин, но не стал перебивать.
– У него, – продолжила ведьмачка, – брат был сильный да храбрый. Русью они вдвоем правили. По покону древнему, по правде, по совести. Людишек боярам в обиду не давали, от лихих степняков защищали крепко. Хлад за этим Мудрым впервой пришел, когда тот еще вовсе молодой был. Чудо спасло, только метка от встречи страшной осталась – охромел он. А потом вдругорядь. Возвернулся, значит. О ту пору князь этот с братом своим пировал. Вот тогда Хлад и ошибся малость, братца прихватив вместо князя, который еще долго прожил потом и много славных дел свершил. Вот так ему повезло. – И, чуть помедлив, добавила: – Но такое всего один раз и случилось.
А тем временем, пока они разговаривали, постепенно отходя от того кошмара, который приключился несколькими минутами ранее, объект их беседы стремительно уходил темными подземными коридорами далеко вглубь. Ему не надо было прогрызать землю или как-то рыхлить ее, чтобы продвигаться все дальше и дальше. Тварь просто расслабляла свое тело до такой степени, что оно становилось почти воздушным, подобно привидению. Можно сказать что она парила как птица, но только не над землей, а в самой ее толще.
Легкие укусы родниковой воды не могли причинить Хладу, как назвала его Доброгнева, какой-то существенный вред. Все равно что человек залез бы в кусты крапивы, которая хоть и жалит, но ведь не убивает. Другое дело, что это существенно отвлекло его от выполнения основной задачи – сожрать, поглотить, уничтожить. И он отступил. Временно. Совсем ненадолго. Отступил, чтобы впоследствии обязательно вернуться.
Если бы в воде не было примесей серебра, то эта влага и вовсе не сумела бы повредить ему. Однако так уж сложилось, что с полгода назад те же самые разбойники только-только пришли в эти места. Сделали они это не по своей воле – бежали от ратников князя Ингваря. А пока добирались, то один из них, с двумя ранами в ноге, поотстал от своих товарищей и, споткнувшись в очередной раз, выронил из прорехи рубахи холщовый мешочек, в котором хранил несколько гривен серебром. Пропажу он так и не заметил – не до того было. Придя же на место, он свалился в беспамятстве и скончался через пару дней, не приходя в сознание. А мешочек так и остался на дне, занесенный течением под одну из коряг. Было это совсем неподалеку от того места, где лежал Константин. Ветхая ткань давно прорвалась, и вода, омывая кусочки серебра, бежала себе дальше.
Хлад никогда не выбирал самостоятельно своих будущих жертв. На это приходил приказ от неведомого и незримого Хозяина. Только тогда начиналась охота за очередным жалким двуногим существом. Поначалу он не чуял его и выжидал лишь случая, когда на поверхности тела жертвы проступит хотя бы несколько пятнышек крови. У каждого из этих жалких двуногих она была разная, отличная от других, хотя сходство, и порою очень сильное, имелось.
Он никогда не знал, чем именно то или иное существо не угодило Хозяину, даже не задумывался над
