[6] мне, что он у тебя самый набольший. Когда ты за свой столец[7] усаживаешься, он у тебя всегда одесную[8] восседает.
– А ошую[9] кто? – нетерпеливо поинтересовался Константин.
– Известно кто – Ратьша. Только он уже третье лето к тебе не приезжает. Хворает шибко.
– Что за болезнь такая? Может, лекаря к нему послать? – осведомился Константин. – Доброгнева кого хочешь на ноги поставит.
– Сдается мне, – замялся с ответом Епифан, – что болезнь у него душевная.
– Это как же? В безумстве пребывает?
– Не прогневись, княже, на правду, а только за тебя он душой болеет. К тому ж ты сам его от себя удалил, – выпалил Епифан и опасливо покосился на князя, у которого, как он хорошо помнил, расправа в случае чего была коротка. Чем попало по чему попало лупил не глядя.
– Как это понимать? – не сразу понял Константин ответ стремянного. – Почему у него за меня душа болит и за что я его удалил?
– Неужто и впрямь ничего не помнишь? – озадаченно уставился на него Епифан. В его нечесаной с рождения голове никак не укладывалось, как можно было забыть такие важные вещи.
Константин в ответ молча развел руками. Стремянной кашлянул смущенно, пытаясь быстро решить, говорить всю правду, или свое здоровье все-таки дороже? Князь-то в последнее время хоть и присмирел заметно, да вот только надолго ли такие перемены с ним приключились? Затем решился и продолжил, опасливо поглядывая все время на Константина:
– Обидел ты его, княже, последний раз крепко. Крикнул при всем честном народе, что, коль забавы княжьи ему не по нраву, стало быть, и нечего ему тут делать. Пусть свои старые кости на печи греет, а тебе-де молодые гридни[10] нужны.
– Да-а, – покачал головой Константин.
Видя, что князь не только не гневается, но даже и сокрушается по поводу сделанного, Епифан продолжил уже посмелее:
– Вестимо, кому такие слова по сердцу придутся. К тому же он еще батюшке твоему служил – Володимеру Глебовичу. А тот, пред кончиной своей, когда ты еще грудень [11] был, молодому Ратьше заповедал наказ свой посмертный – оберечь и защитить, коль вороги какие на княжье дитя ковы[12] строить учнут.
– Ну и что же, исполнил сей наказ Ратьша?
– А как же. Нешто ты и того не помнишь, как он тобе мальцом в седло усаживал, как мечом рубить учил? – озадаченно уставился на князя Епифан.
– Говорю ж тебе, почти ничего не помню, – раздраженно ответил Константин, но потом, подумав, поправился: – Самую малость, да и то смутно. Как на коня сажали – да, а вот кто? Руки помню, – он поднапрягся, как бы еще сбрехать половчее, и нашелся: – Крепкие такие, надежные.
– Верно, – закивал обрадованно головой Епифан. – Вишь, не все отшибло. А что забылось малость, – тут ему сразу вспомнились пьяные княжьи разгулы с угодливыми боярами, после которых у Константина как-то сразу резко убывало и количество деревень, и лугов, и лесов, и бортей[13] в них, – так это, может, и лучше, а? – И он неуверенно уставился на князя.
– Как знать, – буркнул тот неопределенно, но в гнев не впал, а, напротив, поторопил стремянного: – Далее-то что?
– Известно что, – пожал Епифан плечами. – Удалился тот после речей твоих в деревеньку свою и более не показывается. Наказ твой блюдет, стало быть. И даже от всех твоих даров отказался.
– Вели послать за ним, – негромко, но твердо произнес Константин.
– Неужто снимаешь опалу? – не веря ушам своим, переспросил ошарашенно Епифан и тут же усомнился: – А ежели не захочет? Больно велика обида у кого, княже.
– Нынче же гонца отряди, – подтвердил свое решение князь и добавил: – А насчет того что не захочет... Ну-ка, вели позвать как его, ну кто всеми моими запасами ведает. Совсем голова худая стала.
– Зворыка, княже, Зворыка.
– Во-во, давай его сюда, своего Зворыку.
– Да разве он мой, княже? – вновь не понял Епифан.
– Ото я так, к слову, – досадливо поморщился Константин.
– А-а, ну да, ну да. – И Епифан метнулся к дверям.
Оставшись один, Константин почесал задумчиво в затылке, поглядел на пустой стол и после некоторого раздумья пришел к выводу, что бояр на пир звать рано, надо у Епифана выяснить все и про остальных, кто да что. Хотя бы имена их запомнить для начала.
Размышления прервал вернувшийся Епифан. Из-за его могучего плеча несмело выглядывал неказистый щуплый мужичонка. Опасливо посматривая на князя, он наконец насмелился, вышел из-за спины стремянного и отвесил Константину низкий поклон.
– Звал, княже? – звонким тенором спросил он. Голос его, задорный и чистый, резко контрастировал с унылым выражением лица с длинным носом, опущенным книзу чуть ли не до верхней губы.
– Ныне гонца к нашему боярину отряжаем, – поставил его в известность Константин. – Велю из ваших... скотниц[14], – с трудом вспомнил он нужное слово и уже более уверенно продолжил: – Какую-нибудь вещицу дорогую в дар послать.
Тот возмущенно всплеснул руками:
– Да какую же вещицу, княже?! Кроме десятка гривен в скотнице уж давно шаром покати. То одно, то другое. Нешто запамятовал, как я еще в просинец[15] месяц молил тебя не сорить пред боярами гривнами, княже? Да еще княгиня-матушка порастрясла остатнее на днях, в Ольгов сбираючись.
– Что, совсем ничего нет? – не поверилось Константину. – Да что же я за князь такой, коль у меня за душой ни гроша[16] нет?
– Грошей у нас отродясь не было, княже, – поправил его Зворыка. – Потому как купцы иноземные в град к нам не захаживали с лета позапрошлого. А гривны имеются, да только с десяток-другой, не более.
– А точнее? – нахмурился Константин.
– Два десятка и еще две, – наморщив лоб и шмыгнув своим длинным носом, огорченно ответил Зворыка. Чувствовалось, что этот вопрос о деньгах ему и самому неприятен. Болея всей душой за княжье добро, он невольно ощущал и свою собственную вину за то, что скотница ныне была практически пуста.
– И в чьи ж загребущие лапы остальное ушло? – ехидно поинтересовался Константин.
– Известно чьи – бояр твоих, – уже совсем осмелев, отвечал Зворыка, видя, что разговор идет пока не на повышенных тонах и в крик, после которого князь обычно начинал заниматься рукоприкладством или в лучшем случае больно тягать несчастного дворского за и без того длинный нос, выдавливая кровавую юшку, его повелитель еще не ударился. Сказать же все, что накипело на сердце, очень хотелось, и сейчас Зворыка, не выдержав, сорвался:
– У них в скотницах злата-серебра вдесятеро против твоего будет, хоть и на бедность бесперечь жалятся. У одного Житобуда лари поди не закрываются вовсе, а ты их все жалуешь да жалуешь милостью своей. У тебя и в медовушах не боле десятка бочонков с медом осталось. Что уж там про пенязи[17] речь вести, когда житницы[18] и те почти пусты, а уж про иные бретяницы[19] и вовсе молчу... – Он сокрушенно махнул рукой.
– Да, худо дело, – вздохнул Константин и искоса жестко посмотрел на Зворыку. – А сколько к твоим лапам прилипло, пока до боярских ларей добро доносил?
Тот ошарашенно всхлипнул, издал какой-то горловой звук, не в силах вымолвить от возмущения ни слова, и вдруг глаза его наполнились слезами. Наконец он выдавил дрожащим от обиды голосом:
– Я от ваших милостей и куны не имел, сколь служу. Один домишко, да и в том окромя горшков у печи взять нечего. Да еще коровенка с лошаденкой, вот и все богатства. А коли веры мне нету, княже, так я ноне же, кому велишь, ключи все вручу и передам остатнее честь по чести, како в списках занесено.
Чувствовалось, что говорил он это от души и что князь, сам того не ведая, хоть и не по злобе, а всего лишь по недомыслию, больно ударил в самое уязвимое место, сберегаемое Зворыкой в чистоте – по его честному имени. Понимая все это, Константин попытался немедленно дать задний ход и увещевающе
