И даже со стороны кучки бояр, угрюмо молчавших первое время, наконец раздалось жиденькое и недружное:
– Слава! Слава!
И уже летели в воздух шапки, которые, невзирая на ясный погожий летний денек, были на некоторых ремесленниках. И даже бирич со своей луженой глоткой только через пару минут импровизированного чествования смог перекричать ликующую от восторга толпу, вопрошая:
– Еще на суд княжий есть ли охотники?
– Есть! – раздалось из толпы, и невысокий, тощий, весь какой-то вихлястый, но в то же время достаточно прилично одетый мужик чуть ли не силой выволок за собой еще двоих. Те выглядели чуток посолиднев, имели окладистые бороды и вообще как-то неуловимо походили друг на друга, отличаясь в первую очередь одеждой.
– Гости мы торговые, – пояснил на ходу вихлястый, еще даже не успев подойти к помосту. – Они, вон, братаны будут, Ярема да Ермила, а меня все Виляем сызмальства кличут.
Имя до того подходило к не могущему ни секунды постоять спокойно мужику, что Константин даже улыбнулся.
– Сами мы киевские, едем же издалече, аж с господина Великого Новгорода. Расторговались славно. На обратном же пути решили в Ожск твой заскочить, прикупить кое-какого товара. Уже подъезжали к нему, ан глядь, калита[60] пустая. А в ней без малого два десятка гривенок с вечера звенело. Общие они были. Наутро же их как ветром сдуло. Калита есть, а гривен в ней нету.
– На кого думаешь? – перебил не в меру словоохотливого купца судья.
– Чужой не подходил. Лодейщики тоже не ведали, где мы оную калиту запрятали. Стало быть, кто-то из нас троих ее, родимую, приголубил. Вот и рассуди нас, княже, кто татем подлым в нощи у своих же последние гривны отъял.
Это уже была задачка посложнее. «Уравнение с тремя неизвестными, – подумал помрачневший Константин. – Икс, игрек и зет. А я, как назло, в алгебре не силен».
Он еще раз внимательно окинул взглядом всех троих. Мрачно, исподлобья взирал на князя Ярема, равнодушно, будто заранее зная, что сейчас последует отказ в помощи, глядел на Константина Ермила, все время почему-то оглядывался по сторонам Виляй.
Пауза длилась все дольше и дольше, а князь по-прежнему не знал, что тут сказать и как найти истину. «Да тут даже Шерлок Холмс растерялся бы вместе с Эркюлем Пуаро», – мелькнула в голове оправдательная мысль, но Константину так хотелось закончить свой первый судебный день на должном высоком уровне, что он досадливо отогнал ее в сторону и с надеждой покосился на старого Сильвестра. Тот в ответ лишь виновато пожал плечами, а затем принялся растерянным голосом выпытывать у них какие-то совершенно ненужные подробности. Ясности в дело они внести не могли – это однозначно, но хотя бы позволили оттянуть время.
«Где-то что-то такое мне уже встречалось», – почему-то крутилась в мозгу Константина назойливая мыслишка, но она явно была неверной. Первое судебное заседание, первые решения – когда бы успела с ним произойти аналогичная ситуация? А мыслишка не унималась, продолжала навязываться, и тут Константину вспомнилось кое-что из читанного. «Чем черт не шутит», – решил он про себя, а вслух, перебив судью, обратился ко всей троице:
– А послушайте-ка вначале мою загадку. Жила-была в одном граде девица. И был у нее суженый, которого ей родители сосватали. Но вот случилось так, что уехал тот жених далеко-далеко, а перед отъездом слово с девицы взял, что дождется она его и ни с кем другим под венец не пойдет. Долго ли, коротко ли, но прошло аж пять лет. Жениха же все не видать. К ней же еще один добрый молодец посватался, и полюбила она его всем сердцем. Однако под венец с ним идти отказалась – слово дано, и нарушать его негоже. Он же через год еще раз сватов своих заслал и вновь отказ получил. И на третий год сваты его пришли. Тогда девица дала согласие, но с условием – съездит она перед свадьбой к жениху прежнему и слово свое с него назад возьмет.
– Ишь ты, – крутанул головой лобастый Ярема и протянул с неподдельным уважением: – Какая бедовая...
– И отпустил новый суженый нареченную свою к прежнему жениху, – продолжал свой рассказ Константин. – Добралась она до того града и рассказала все как есть. Подивился жених такой честности, но от слова, данного некогда ему, девицу освободил. А вот на обратном пути случилось с ней несчастье – напали на возок, где она ехала, тати шатучие, холопов всех порубили мечами, а предводитель их на саму девицу глаз положил и уж хотел было ее невинности лишить, как тут взмолилась она, упала на колени и рассказала все как есть. Сжалился над нею тать и отпустил подобру-поздорову.
А теперь поведайте мне, гости торговые, кто лучше всех поступил? Девица сама, суженый, который к прежнему жениху ее отпустил безбоязненно, или тать шатучий, девственности ее не порушивший и отпустивший с миром?
– Да все хороши, – взял первым слово Ярема. – Но девка лучше всех будет. Это ж на восьмой годок лишь не сдержалась, да и то захотела, чтоб непременно от слова даденного освободили. Я бы такую встретил, мигом в церкви обвенчался бы, – неожиданно закончил он свой панегирик.
– И я тоже так мыслю, – кивнул согласно своей черной как смоль бородой, создававшей красочный контраст с белой рубахой, Ермила. – Однако и суженый ее молодцом оказался. Не испугался, что к ней старая любовь вернется – отпустил по чести. На такое не каждый бы отваги в сердце поднабрался.
– А тать как же? – переспросил Константин.
– Да что тать, – досадливо отмахнулся Ермила. – Сам же ты, княже, сказывал – всех ее холопов порубал. А что отпустил, не тронувши, так оно у каждого зверя, каким бы кровожадным он ни был, тоже хоть малый кусочек доброты, да остается. Да и то взять: нынче отпустил, а на другой день иной какой полонянке спуску уже не даст, как бы ни молила.
– Дурень ты, Ермила, – хмыкнул насмешливо Виляй. – И девка твоя дурная, и жених, княже, тоже хорош. Бабе поверил. А вот тать по-княжески поступил, лучше всех.
– Разве? – усомнился Константин.
– А то, – убежденность вихлястого в своей правоте была крепка, и он принялся тут же доказывать истинность сказанного: – Девица ехала совесть свою очистить. Жених отпустил ее, потому как дурак был, ну и еще любил, конечно, – поправился он тут же. – А тать ни с того ни с сего подобрел вдруг. На его душе, поди, христианских душ загубленных не менее двух-трех десятков было. Тут уж совесть не замыть и грехов не отмолить, а он вдруг девку отпустил.
«Сработало, – порадовался Константин и взмолился мысленно: – Лишь бы теперь не подвело, на заключительной стадии».
Тихим, почти ласковым голосом, сойдя с помоста, он произнес:
– Вот теперь мне ясно, кто из вас гривны из калиты утащил, – и, находясь буквально в двух шагах от торговых гостей, он вкрадчиво проворковал: – Виляй, а где ты прикопал злато?
– Я же сам всех потащил к тебе, княже. Нешто стал бы я такое делать, коли на мне вина лежит?
– Почему же нет. От погони спасаясь, тать громче всех «Держи татя!» кричит. К тому ж, – как нельзя вовремя еще одно доказательство пришло в голову Константину, едва он бросил свой взгляд на руки всей купеческой троицы. – Один из всех троих ты, Виляй, пред судом княжьим появился с грязными руками.
– Это как же? Ведь чистые они, – взвился на дыбки Виляй.
– Конечно, отмыл ты их в Оке, постарался, да вот беда, – Константин даже в сокрушении развел руками, как бы соболезнуя, – под ногтями грязь земляная осталась нетронутой. Как ты копал где-то там, последней ночью, так земля и налипла тебе на руки да под ногти залезла. И не только. Ты на ноги свои погляди, – предложил Константин.
– А чего ноги-то? – уже присмирев, пытался еще барахтаться Виляй.
– Того у тебя ноги, – передразнил его Константин. – Грязные они. Вон обе коленки в глине измазаны. Видать, копал второпях да в темноте, а затем землю выгребал, стоя на коленях. Плохо почистился.
Виляй уныло оглядел колени и выдал последнюю жалкую попытку оправдания:
– Это я измазался, когда молился.
– Да ты ж, свинья, за всю дорожку и перстов-то ни разу ко лбу не поднес, – возмутился доселе помалкивающий Ярема и от всей души приложился своим крепким кулачищем, угодив аккурат в самую
