том, что Якун зело злопамятен, в одно ухо влетели, а в другое вылетели. И слова Кузьмы, который мне предлагал у вас перезимовать, туда же делись. Лишь в тот момент, когда меня стрелой угостили со спины в селении у мерян, я понял, что до Новгорода могу и не дотянуть.
— Ты ранен?
— Нет, Бог миловал, а доспех спас. У меня на кожухе под подкладкой железные пластины нашиты, так наконечник одну пробил и в кольчугу уткнулся. Я лишь изрядным синяком отделался, да кость немного побаливает… После той стрелы я и собрался уходить, а Захарий меня отпустил и весточку отцу обещался передать.
— А что у мерян случилось? Как вы к ним попали?
— Так после того как Якун талей взял, церемисы наверняка силу стали собирать. Он ведь что учудил? Селение кругом не обложил, видоков не порубил — многие сбежали. Из-за этого купцы на него и рассердились: ведь после таких дел через церемисский волок им ходу больше не было.
— И ты так спокойно говоришь о том, что надо было селян порубать? — недоуменно поднял брови Тимка.
— А что? К такому привыкаешь быстро… — пожал плечами Завид и ожесточенно бросил в ответ: — А ты мыслишь, что купеческое дело насквозь чистое, как вода в роднике? Как бы не так, без мути в таких делах не обходится. А уж если творишь скверну, то за собой подчищать надобно, дабы не узнал об этом никто.
— И кто же тебя такому научил? Неужели отец? А может быть, Захарий? Или сам Якун собственной персоной? — стал пытать опять смутившегося Завида донельзя рассердившийся Тимка. — Ладно, давай дальше…
— Вот я и толкую… Пришлось в единый кулак всем сызнова собираться и прорываться на Унжу по другой протоке. Там, как полоняники признались, меря на волоке сидит, да и сам он короче, хоть и многотруден зело. Туда мы и подались, а у них, как на грех, праздник какой-то… Отказа не было, но сборы были, прямо скажу, долгими. А купцам уже невмоготу ждать, того и гляди, ваши вои вместе с церемисами подоспеют. Да и остальным тоже жить хочется. В общем, высадили ворота и навели шороху на все селение. Мужей их за шкирку стали тащить к повозкам, лошадей сами запрягали. Серебром, конечно, потрясли перед старостой, да только меряне к тому времени уже успели озлиться. Не знаю, что это за селище у них и как оно величается, но сам лесной хозяин в клети посредине него содержался, дабы умертвить его на медвежьем празднике.
— Ты же говорил, что он священным почитается?
— Почитается, потому в лесу его и не трогают. Однако ловят медвежонка и растят его несколько лет, дабы на празднике этом ему хвалу воздать и призвать его лесных сородичей не трогать племя. Да я про обряды их мало знаю, слышал лишь ненароком… Так вот, рядом с той клетью стоял идол Волоса, сиречь скотьего бога, и каменное святилище его со сводчатыми стенами, прозываемое «кереметь». Те меряне и лесному хозяину поклоняются, и скотьему. Как начали мы их подгонять, они сразу псов злобных на нас спустили, а потом волхв из керемети выбежал, клеть открыл да цепь с косолапого снял. Как оказалось, там держали не обычного мишку, но зверя лютого ростом в две сажени. Уж такой здоровый медоед выскочил, что все вои мигом назад подались, я лишь один перед ним остался. То ли безрассудство во мне заиграло, то ли привык я к своему медвежонку и поверить не мог, что меня сей зверь подомнет, но не отшатнулся я. Лишь меч перед собой выставил, хоть и пустое это было дело перед такой образиной! Что со мной было бы — не ведаю, но прилетела мне стрела точно под лопатку, бросила на землю прямо под ноги медведя. А следом и самого медоеда завалили — десяток стрелков в упор любого в землю вобьют. А вот найти того, кто мне острый подарочек прислал, — не смогли. Прилетел он с того края, где людишки Якуна стояли, однако за руку их не схватили — не до того было. А случайно с двух десятков саженей промахнуться нельзя, лишь слепой на это сподобится. А уж когда я оклемался, то ушкуи наши на повозки громоздили, и всем не до меня было. Тут уж я и понял, что расходятся мои пути-дорожки с Захарием.
— Что значит «не до того»! — вскинулся Тимка. — Десять человек — и никто не заметил? Да быть того не может!
— Может, Тимоша, может… — удрученно кивнул Завид. — С дружиной Якуна все понятно: я им в вашей веси всю малину обломал, да так, что ни одной ягодки для них не оставил. А вот наши… Мне кажется, что после того раза я для них чужой стал. Вот если бы я по приказу Захария или Кузьмы вмешался в дела купеческие, то тогда честь бы была мне и хвала. А поелику одобрение на свой почин я получил позже, то либо я считал в тот момент себя их ровней, либо в следующий раз тоже что-то этакое вверну… неведомое. В любом случае простым воям от меня нужно держаться подальше. Так-то вот.
— Так у тебя отец и правда золотой купеческий пояс носит! Почему ты им не ровня?
— То отец, а я ему не наследник. Каждый новгородец должен сам показать, чего он стоит… В общем, отпросился я у Захария честь по чести, он мне препон чинить не стал и весточку на словах взялся передать. Мол, так и так, остаюсь в Поветлужье зимовать, коли не прогонят. А сам, батюшка, приходи по весне за их товаром, а заодно и меня заберешь. Потом попрощался с Кузьмой, товарищами моими — и вот он я, весь перед тобой. Что скажешь, вступится ваш старшой за меня? Крови на мне нет, но и к ответу черемисы могут призвать за злодеяния Якуна — все-таки мы вместе шли.
— Думаю, что вступится. Не забывай — ты нашу деревню от разорения спас, а этим не одну жизнь сохранил… Ха! А к нам в дружину ты вступить не хочешь? Точнее, наставником к нам… недорослям. Если что, имей в виду, что я словечко за тебя замолвлю.
— Ну… мысли о чем-то подобном посещали меня. Все одно зиму без дела сидеть тошно, а ныне как раз в полюдье выходить самое время. Да и серебра может на прожитье не хватить, — осторожно начал Завид и недоверчиво переспросил: — Но тебе в этом какой прок?
— Полюдья у нас нет. Пока нет, и не знаю, будет ли, — поправился Тимка и добавил, вызвав глубокую задумчивость у своего собеседника: — А насчет проку… Жалко мне тебя, Завидка, ведь пропадешь ты. Я очень боюсь, что среди новгородцев ты скоро станешь настоящим воином! Не понимаешь? Про это мне наш полусотник сказал… Что стать смелым и жестоким воем, не жалеющим ни чужих, ни своих… очень страшно. Или для тебя страшно, или для других. Пока я боюсь за тебя, Завидка…
Глава 13
Погоня
Мелкий нудный дождь накрыл собой узкую долину, устилая сеточкой капель гладь неширокого речного русла и шелестя частой дробью по кронам растущих по берегам деревьев. Сбивая остатки пожелтевшего лиственного покрова, вода стекала по полуобнажившимся веткам и громкой капелью стучала по разлившимся лужам, которые уже не поглощались досыта напившейся землей. Лишь под огромными раскидистыми елями, широко расставившими в стороны свои колючие лапы, можно было передохнуть от падающей с неба холодной влаги, однако и это кажущееся спокойствие иногда нарушалось струйками ледяного душа, все-таки прорывающимися сквозь густые ветки.
— Вот назола какая! — вполголоса прошипел Гондыр, поймав один из таких нежданных подарков, просочившийся за шиворот сквозь кольчужные звенья бармицы. Он попытался сдвинуться в сторону, но уже другой ручеек, соскочивший с елового покрова, нашел себе дорогу внутрь, окончательно пропитав влагой и так уже потную нательную рубаху. Как результат, окружающее пространство было очернено весьма крепким выражением, произнесенным, однако, очень тихо. Все-таки напрасная ругань иной раз вызывает гнев богов, а уж десятнику и вовсе не пристало давать выход эмоциям перед своими подчиненными. На всякий случай Гондыр покосился в сторону и оглядел расположившееся под деревьями на отдых воинство, по сию минуту испускающее пар от продолжительного бега по пересеченной местности.
Увиденное потешило самолюбие, хотя он и понимал, что представшая картина была не только его заслугой. В то время как черемисы пытались отдышаться, лежа на подстилке из почти сухой хвои, и совсем не скрывали своей усталости, удмуртский десяток уже вовсю занимался хозяйственными делами, натирая жиром кольчуги и проверяя сохранность запасных тетив от вездесущей влаги. Коньга даже развесил свою мешковатую одежду на высоко вознесшихся нижних ветках деревьев, хотя на этот балахон из посконины без
