согласовывать версию с матерью настоятельницей – вдруг кое-что не понравится.
А начал с того, что он является моим двоюродным братом, за которым я сюда и приехал, получив ее письмо, а звать его Александром… Алексеевичем. Игуменья при этих словах удивленно поглядела на меня, но я заявил, что биография моего батюшки кое-кому слишком хорошо известна, поэтому отчество лучше изменить во избежание пересудов и сплетен.
– А… почему Алексеевич? – озадаченно спросила она.
Ну не буду же я ей объяснять, что так звали моего папу и раз я сменил отчество на Константинович, то пускай у него будет обратный процесс. Однако нашел что сказать, и вышло довольно-таки неплохо:
– В миру матушку игуменью, коя сделала для него столь много доброго, звали Анной Алексеевной, а потому будет справедливо, если он в память о ней возьмет себе отчество ее отца.
Настоятельница с благодарностью на меня посмотрела, согласно кивнула и… вновь принялась усиленно сморкаться. Ну да, последствия тяжелой болезни, помню. По счастью, приступ насморка вкупе со слезящимися глазами прошел быстро, и я принялся излагать далее.
Итак, батюшка Шурика, как я мысленно окрестил своего двоюродного братца – разумеется, тоже князь Мак-Альпин, – в юности, путешествуя по морю вместе с беременной женой, попал в жуткую бурю. Надежд на спасение уже не оставалось, и тогда он дал обет, что если удастся уцелеть, то подарит богу своего будущего ребенка, которого обязуется постричь в монастыре, причем в первой же обители, которая встретится ему на пути. И стоило только ему поклясться в этом на Евангелии, как море мгновенно утихло, а к вечеру этого же дня корабль подплыл к берегу, на котором он увидел чудный монастырь.
Более того, уже на следующий день его супруга разрешилась от бремени, родив ему крепкого здорового сына, которого он незамедлительно окрестил в этой обители, оказавшейся православной. Правда, знающие люди, узнав об обете князя Алексея Юрьевича, тут же пояснили ему, что, в отличие от латин, постриг в православии является исключительно добровольным и осознанным делом.
Вообще-то это было самое слабое место в моем рассказе, ибо у католиков постриг тоже является добровольным, но, учитывая отношение к ним со стороны русского населения, свалить на поганых было самым простым вариантом.
Продолжая свой рассказ, я добавил, что вдобавок этому препятствию заупрямилась и его жена, которую звали… Анна. При этих словах у настоятельницы снова начался приступ неудержимого насморка и заслезились глаза.
Я же продолжал вдохновенно вещать, что матушка малыша умолила своего мужа не быть столь жестокосердным. Дескать, коли постриг сына все равно откладывается, а место здесь худое, ибо со всех сторон грозят острыми саблями басурмане-иноверцы, то пусть он дозволит ей путешествие на святую Русь. Там православная вера в почете, и она пристроит своего сына на воспитание в какую-нибудь обитель, в которой его не только научат уму-разуму, но и внушат мысли о добровольном постриге. Муж разрешил.
Вот тогда-то она, побывав повсюду, остановилась мыслями на Горицком Воскресенском монастыре, осиянном славой своих великомучениц, одна из которых, по имени…
Я умолк буквально на секунду, подбирая имя почуднее, чтоб с вывертом, но помогла настоятельница. Радостно просияв, она уверила меня, что тут-то особо ничего не надо выдумывать, ибо они и в самом деле имелись, достаточно вспомнить… и принялась сыпать именами.
Ну да, я же совсем забыл, что в том монастыре, как рассказывал мой дядька, осенью тысяча пятьсот шестьдесят девятого года приняла мученическую смерть урожденная княжна Хованская, выданная замуж за Андрея Ивановича Старицкого – младшего дядьку царя Ивана Грозного. Прибывшие из Москвы палачи усадили ее, еще нескольких боярынь-монахинь и мать игуменью в ладью, нагруженную камнями, и пустили ее в Шексну. Едва судно отошло от берега, как сразу пошло ко дну.
– Очень хорошо, – кивнул я ей, но, заметив изумленный взгляд настоятельницы, незамедлительно поправился: – В смысле, случившееся плохо, но для нашей сказки в самый раз. А уж что касается игуменьи Анны, то вообще прелестно. Вот как раз она, безвинно погибшая в Шексне, и явилась во сне матери Александра, поведав, что надо завтра поутру положить сына перед вратами монастыря, через которые чуть погодя будет проходить благочестивейшая сестра Дарья, кою в миру тоже звали Анной.
И снова последствия болезни, обуявшие игуменью…
Ладно, подождем, хотя время поджимает, а дождавшись, я внес еще одно уточнение. Мол, матушка все сделала согласно наставлению, но сердце не камень, поэтому она все-таки не выдержала. Спустя несколько дней она тайно встретилась с сестрой Дарьей и, предварительно взяв с нее обещание, что та будет молчать, пока Федор не придет в пору… Исуса Христа, рассказала ей историю сына.
Игуменья же, соблюдая до поры до времени данный ею обет молчания, все-таки не утерпела и, узнав, что в Москве объявился некий князь Мак-Альпин, отписала ему весточку. Мол, так и так, в моей обители проживает вроде бы твой двухродный братец – уж очень редкая фамилия. Ну а дальше…
Я развел руками. Дескать, тут все понятно.
– Когда ж ты удумать-то все успел?! Да ить как складно-то, прямо заслушаешься! – восторженно воскликнула настоятельница.
Говорить, что приступы вдохновения часто приходят ко мне именно на голодный желудок, я не стал – уж больно приземленно звучало. Еще подумает, что намекаю, хотя и в самом деле давно пора за стол. Вместо этого пояснил, что не спал полночи, ломая голову и так и эдак, каким образом лучше всего ей помочь, а ближе к утру услышал голос, который поведал мне, что да как надо говорить.
Не преминул пояснить и еще одно. Сказка особенно хороша, когда в нее верит тот, кто ее излагает, поэтому Александру Конст… Алексеевичу надо сказать, будто так оно и было на самом деле. Конечно, грех вводить в заблуждение человека, но иного пути я не вижу.
Игуменья задумалась, прикусив губу и о чем-то напряженно размышляя, но длилось это недолго – задорно тряхнув головой, она вызывающе заявила:
– Отмолю. И… не сумлевайся, князь, за тебя тоже отмолю. – И добавила в свое оправдание: – Ложь худа, коль во вред, а ежели токмо во благо – так оно уже половинка лжи, а то и помене…
Уговорились, что я сейчас зайду за Ксенией Борисовной, а когда матушка Дарья все расскажет Александру, то подаст мне условный знак. Ну, скажем, выйдет на крыльцо избы. Увидев вышедшую игуменью, я повел царевну завтракать в избу настоятельницы. Там на лавке сидел бледный как полотно Александр, являя собой разительный контраст со столом, празднично заставленным всевозможными закусками.
– Ну, здравствуй, брат, – проникновенно произнес я.
Через несколько секунд он уже рыдал на моем плече, а чуть поодаль вновь сморкалась, страдая от последствий хвори, мать игуменья. Признаться, даже у меня увлажнились глаза. Так, самую малость.
Единственной, кто перепуганно смотрел на происходящее, была Ксения – с ума, что ли, все посходили? Когда же матушка Дарья голосом, то и дело прерывающимся от рыданий, поведала ей мою утреннюю выдумку – я настоял, чтобы это сделала именно она, – началась вторая часть Марлезонского балета. Царевна незамедлительно уткнулась мне в левую половину груди – правую безраздельно оккупировал брат – и заревела, отчего настоятельницу охватил очередной приступ, а Шурик вообще не прекращал захлебываться от рыданий.
Словом, за стол мы уселись просветленные, а я вдобавок еще и в мокром, хоть выжимай, кафтане. Зато будничная утренняя трапеза превратилась в праздничную, не глядя на продолжающийся Филипповский пост. Правда, скоромных кушаний не имелось, но зато настрой у всех сидящих был о-го-го! Я не говорю про своего брательника, который чуть ли не парил над столом, взирая на меня с немым обожанием, и про матушку настоятельницу, которая млела, глядя то на меня, то на своего сы… виноват, воспитанника. Даже Ксения так сильно радовалась за меня, что на время совсем забыла о нашем грядущем расставании.
К тому же поверьте, что хороший медок идет так же чудесно не только под мясное, но и под пироги с начинкой из стерляди, из грибов и из ягод. Причем каждый из них именовался наособицу – один подовый, другой – блинчатый, третий – пряженый, четвертый – соленый, а пятый игуменья и вовсе назвала икряником. Сами меды тоже были не простые, и игуменья, то и дело наливая мне в кубок, настоятельно рекомендовала отведать то белого, то обарного, а то какого-то поделного. Однако я держался, поскольку помнил, что надо бы сегодня выехать обратно, но куда там.
Как говорится, бог не дал. Точнее, это была богородица…
