секунд после того, как касался головой подушки, если не раньше – уж очень много дел приходилось решать. Плюс к ним периодически добавлялись всякого рода вводные и неожиданные происшествия.
Да что там далеко ходить, когда мое первое рабочее утро – день накануне не в счет, так, предварительная разведка, не более – началось с того, что меня разбудили ни свет ни заря по боевой тревоге, поднятой караульными стрельцами на стенах. Так что зря я злорадствовал накануне вечером в отношении Федора – выспаться не получилось у нас обоих.
Правда, сама тревога, по счастью, оказалась ложной. Просто часовой – у страха глаза велики – решил, что к городу несется невесть откуда взявшаяся татарская орда, тогда как на самом деле руководство полка, выполняя мое распоряжение, устроило ратникам пробежку до Ильинских ворот.
Однако свое черное дело ранний подъем сделал – сна ни в одном глазу, и оставалось только спешно сварить себе кофе покрепче, чтобы взбодриться, после чего засесть за планирование дел на день.
Я тогда еще не ведал, что над моей головой стали медленно, но неотвратимо сгущаться тучи, сулящие разоблачение самозванцу, нахальным образом присвоившему княжеский титул. Гнало их с запада…
Глава 9
Тучи сгущаются
Впрочем, сгущались они и в буквальном смысле этого слова – осень в Речи Посполитой в этом году выдалась на редкость дождливой. Карпатские горы упорно не пропускали низкие тяжелые тучи, которые принялись заливать вначале предгорья, а затем прочие земли страны, добравшись и до Варшавы, не так давно ставшей новой столицей государства[46].
Король Сигизмунд[47] скучал. В такую погоду об охоте нечего было и думать, а как иначе скоротать время, он не знал.
Стоя у окна, он с тоской смотрел в ту сторону, где далеко-далеко, за холодным Балтийским морем, лежал родной берег Швеции.
Вздохнув, он наконец повернул голову к вщижскому старосте Александру Гонсевскому, спокойно ожидавшему, пока король соизволит продолжить беседу. Всего три дня назад Гонсевский вернулся из Руси, куда отвозил королевскую грамоту Дмитрию, поздравляя последнего от имени Сигизмунда с восшествием на отчий престол. Доклад о своем визите перед сеймом вщижский староста уже сделал, но теперь предстояло выслушать то тайное и главное, для чего, собственно, король и посылал Гонсевского.
Покосившись на малиновый, весь расшитый золотом, с лазоревым воротником и разрезными рукавами жупан польского шляхтича, Сигизмунд неодобрительно крякнул, в очередной раз подумав: «Варварская страна, варварская мода, варварские нравы, варварские…»
Перечень мог затянуться до бесконечности, поскольку Сигизмунда здесь раздражало буквально все, как в Кракове, где он жил первые девять лет, так и в Варшаве, в бывшей резиденции мазовецких князей, куда он был вынужден переехать девять лет назад после пожара в Вавельском замке. За восемнадцать лет пребывания в Речи Посполитой он так и не смог привыкнуть к этой стране. Не смог, потому что не хотел.
Оставалось только пожалеть о решении своего отца, короля Швеции Юхана III, который излишне поторопился, выставив кандидатуру своего первенца на пустующий польский трон. Пожалеть о том, что избрали его, а не эрцгерцога Максимилиана Габсбурга, да еще о том, что стало известно о его тайных переговорах с другим австрийским герцогом, Эрнестом, в пользу которого Сигизмунд готов был отречься от польской короны.
Впрочем, отца король понять мог. Перспективы и впрямь были блистательные – уния двух государств, перед совместной мощью которых навряд ли устоял бы опасный восточный сосед, а это означало приобретение в самом скором времени не только Смоленска и юго-восточных земель близ Новгорода- Северского, но и в перспективе также Новгорода и Пскова. И взять желаемое представлялось таким же легким, как сорвать с ветки спелое румяное яблоко.
Увы, на деле все оказалось далеко не просто, особенно после того, как ему нанес подлый удар его родной дядюшка Карл, решивший, что он сможет править в Швеции куда лучше племянника. Затем последовал разгром польских войск при Стонгебру, а спустя год риксдаг окончательно низложил Сигизмунда. Правда, надежда еще оставалась, но не далее как в прошлом году родной брат Сигизмунда Юхан отказался от притязаний на корону, удовольствовавшись титулом герцога Эстрегётландского, причем отказался в пользу своего дяди Карла.
Но в том же 1604 году у Сигизмунда неожиданно появился еще один призрачный шанс. Откуда ни возьмись в Речи Посполитой объявился чудом спасшийся от гибели сын московитского царя Ивана Дмитрий. Кто он на самом деле, Сигизмунд понятия не имел, да это его и не интересовало. Расчет короля строился на том, чтобы попортить кровь царю Борису, а потом, взамен за выдачу Дмитрия, предложить Годунову заключить военный союз против Швеции.
Именно поэтому Сигизмунд, по сути, пошел против воли сейма и могущественного канцлера Речи Посполитой Яна Замойского, поддержав новоиспеченного царевича и начав большую игру. С той же целью – иметь на руках хорошие козыри для будущей торговли с царем Борисом – король взял у парня с огромной бородавкой у глаза поручную грамоту, в которой тот обязался отдать полякам Смоленск и Северские земли, а также содействовать Сигизмунду в возвращении шведской короны.
Король предполагал на будущих переговорах с русскими послами ткнуть в эти обязательства и осведомиться, готов ли московский царь в обмен на голову Дмитрия выполнить все то, что пообещал претендент на шапку Мономаха. На уступку Смоленска и прочих земель Сигизмунд отнюдь не рассчитывал – они были нужны для торга, не более, а вот поддержка против шведов…
Ситуация сложилась иначе, причем на первый взгляд вроде бы куда благоприятнее для Речи Посполитой. Словно сам дьявол ворожил московскому господарчику. Сбылось невероятное – Дмитрий уселся на царский трон. Казалось бы, оставалось лишь радоваться собственной прозорливости и предусмотрительности, но вот незадача – мальчишка, надев корону, сразу же позабыл про свои обязательства. Во всяком случае, в ответной тайной грамоте, которую он передал с Гонсевским, говорилось совершенно иное. Мол, о Смоленске и Новгороде-Северском не может быть и речи. Да и о войне с Карлом тоже было сказано обтекаемо. Дескать, поживем – увидим.
Мало того, сопляк вздумал величать себя непобедимым императором, что вызвало при оглашении на сейме второй грамоты бурю негодования среди шляхтичей. Особенно неистовствовал познанский воевода Гостойский.
– Ни один христианский государь так не поступает! Если бы кто иной писал его непобедимым, так это не диво, а то он сам себя таким считает! – кричал он, поддерживаемый одобрительным гулом прочих депутатов сейма.
А в конце своего выступления он договорился до того, что заявил, будто это слово подобает одному богу, да еще так поступают некрещеные поганцы. Мол, за такое богохульство всевышний непременно свергнет его с престола.
Говорилось на сейме и о неблагодарности Дмитрия по отношению к королю и вообще к полякам. Тут уж страсти разжигали вернувшиеся из Московии жолнеры, рассказывая, как обманул их русский царь, не выплатив всего положенного.
Но особенно всех возмутило прощение Дмитрием виновника гибели пятнадцати шляхтичей князя Мак-Альпина.
– Что за варварский обычай?! Ни в одной цивилизованной стране и слыхом не слыхивали о «божьем суде»! Такое достойно только государств, где правят дикие язычники! – неслось со всех сторон.
Сигизмунд преимущественно помалкивал, а свое отношение к новому титулу Дмитрия выказывал только ироничными усмешками, подспудно чувствуя свою вину. Напрасно он взял столь покровительственный тон в поздравительной грамоте. Не следовало бы. Да и писать надлежало не так прямолинейно, в открытую напоминая о своей помощи. А уж строки о том, что Дмитрий пока непрочно сидит на своем троне, и вовсе ни к чему.
Единственное, на что мог сослаться король, оправдываясь перед самим собой, так это на нехватку
