– Рад, что вам не известно ничего сверх этого. – И наконец поясняю: – Ссора была показной. Ему нужен был свой человек, находящийся вне всяких подозрений с точки зрения возможности общения с ним, который мог бы обеспечить ему аналитический взгляд на события, так сказать, со стороны, не из гущи партийных рядов. Единственный контакт обеспечивался через Никитича (Троцкий машинально кивнул с пониманием). Но Винтер не расскажет об этом ни слова, даже если представить, что он попал в руки Агранова в ГПУ. По простой причине – вся его роль сводилась к тому, чтобы передать от одного другому какую-нибудь ничего не значащую на любой взгляд кодовую фразу. Ну а дальше уже работала наша конспиративная механика…
Так, Троцкий уже явно заинтригован. Ну что же, надо развивать успех.
– Для примера сошлюсь лишь на одну историю. Вы ведь помните, что Старик не поддержал ваше февральское предложение на Политбюро в 1920 году о прекращении продразверстки и переходе к продналогу?
Троцкий вновь кивнул.
– Ленин сделал это вовсе не из ослепления принципами «военного коммунизма». У него в сейфе лежала моя аналитическая записка. В ней я показывал, что пока мы еще не держим прочно основных хлебопроизводящих районов и не восстановили там хозяйство настолько, чтобы иметь основания хотя бы для некоторого оживления местного оборота, отказ от продразверстки – авантюра. Надо кормить города и хлебопотребляющие регионы, которые пока еще не могут дать продукции в обмен на крестьянский хлеб. Текстильные районы Центра простаивают из-за отсутствия среднеазиатского хлопка, бакинская нефть нам недоступна, шахты Донбасса затоплены, металлургическая промышленность Урала и юга Украины в полном расстройстве и не может обеспечить заводов Центра и Петрограда сырьем. Посему, принципиально соглашаясь с вашей идеей, я советовал ему опробовать эту политику только осенью, как раз под кампанию заготовок урожая яровых. – Перевожу дух после этой длинной тирады и слегка наслаждаюсь напряженным вниманием на лице Троцкого. Впрочем, там не только это. Там и крупные капли пота, которые он машинально вытирает рукой.
– Старик, однако, запоздал. Первоначальные тезисы по этому вопросу он начал готовить только в ноябре. К тому же он считал, что такие крутые перемены надо выносить на съезд партии. В результате промедления мы получили антоновщину и Кронштадт.
– Зачем вы мне все это рассказываете? – При всем при том, что Троцкий был немало удивлен моим рассказом, в его тоне по-прежнему сквозило недоверие.
– По уговору с Лениным, я не мог входить в контакт с кем-либо из руководителей большевиков, и уж тем более не имел права знакомить никого со своими аналитическими выкладками, которые готовил по его поручениям. Но сейчас передо мной безвыходная ситуация. Если бы не его железная воля, Старика уже не было бы с нами сразу после первого приступа. Колоссальным, сверхчеловеческим напряжением ему удавалось возвращаться к работе. Даже сейчас он пытается восстановить работоспособность. Но никакая воля не может справиться с хрупкостью кровеносных сосудов головного мозга. Это наследственное. Его отец, Илья Николаевич, умер от той же болезни. Вряд ли Ильич доживет до нового года. Будет чудо, если он протянет еще две-три недели после этого срока. На большее надежды нет. Никакой. Что бы ни говорили врачи.
– Что, действительно никакой надежды? – Троцкий не скрывает своей тревоги, и, похоже, теперь он склонен мне поверить.
– В том-то и дело! – вынужден огорчить я его. – Я в тупике. Мне не с кем поделиться своими выкладками о ситуации в партии и в Коминтерне. А ситуация крайне тревожная. Происходит то, чего Ильич боялся перед приступом болезни больше всего, – раскол, бонапартистское перерождение партии и утрата ее пролетарского характера.
– Ну вот, – взрывается Лев, – а вы мне перед лицом явной угрозы развития событий именно в этом направлении советуете черт знает что!
– Для начала: я вам пока ничего не советовал!
Так, не надо срываться. Отвечай жестко, но спокойно. Не раздражайся, но будь убедительным.
– Не советовал, но посоветую. Вы сейчас – ключевая фигура, вокруг которой завязался узел противоречий в руководящем слое коммунистов. Поэтому я и обращаюсь именно к вам.
По существу критики вы правы. Но что вы будете делать с этой правотой? Переубедить противников в ЦК и в Политбюро вам не удастся. Они – не случайные приверженцы чиновничьих методов руководства партией, а лишь выражение уже фактически свершившейся бюрократизации партии и государства. Значит, остается лишь совершить внутрипартийный переворот, прогнать нынешнее большинство и занять его место. Шансов на это практически нет, и к тому же – готовы ли вы поступить подобным образом? Выставить Зиновьева, Каменева, Калинина, Рыкова, Сталина, Куйбышева, Орджоникидзе, Молотова и прочих вместе со всеми их активными приверженцами со всех их партийных постов и фактически основать обновленную партию? Но ведь реальность такова, что победить вам, скорее всего, не удастся. И ваши противники не станут терпеть оппозиции, которая будет постоянно нападать на них «слева». Либо вас раздавят организационно и политически, либо вам придется встать на путь создания «второй партии». Но ведь, судя по всему, вы и к этому не готовы, не так ли?
– Какая еще «вторая партия»? – вскинулся Троцкий. – Разве я не ясно только что твердил вам о необходимости партийного единства? – Щеки его пылали лихорадочным жаром.
– Вот видите: вы колеблетесь между партийной дисциплиной и поддержкой оппозиции. Ну что же, ваши колебания имеют объективное основание. Действительно, вряд ли вы сейчас найдете вокруг себя сторонников «второй партии». Но и победы вам не видать. Ваши красивые принципы натыкаются на объективную логику жизни. Поставьте перед собой простые вопросы: где и с кем вы хотите развивать инициативу рядовых партийцев и партийную демократию? И с чего это вдруг вы стали таким горячим ее приверженцем? Поздно, товарищ Троцкий. В стране с малочисленным, наполовину деклассированным и малокультурным пролетариатом строить воздушные замки партийной демократии – это худший вид самообмана. Старик не от хорошей жизни заявил на десятом съезде, что рабочий класс не в состоянии осуществлять своего господства через самостоятельную поголовную организацию. Думаете, он забыл про слова Маркса, что освобождение рабочего класса должно быть делом рук самого рабочего класса? Не забыл, уверяю вас. Но печальная реальность России состоит в том, что логикой вещей на место главной движущей силы государственного строительства выдвигается не пролетариат, а именно бюрократия. И сколько ни потрясать партийной программой или книжкой Ленина «Государство и революция» – объективное соотношение социально-классовых сил от этого не изменится! – Я остановился и перевел дух.
Да, сейчас Лев Давидович опомнится и перейдет в контрнаступление.
И оно не заставило себя ждать.
– Мне противно от ваших софизмов, Виктор Валентинович! – почти заорал Троцкий. («А нервишки-то у тебя разгулялись! Задел я тебя крепко!» – мелькнула немного злорадная мысль, но я тут же задавил это злорадство. Попробуй-ка сохранить выдержку с таким ознобом, какой сейчас колотит наркомвоенмора!) – Вы ничего не предлагаете по существу, а только пугаете – то политическим уничтожением оппозиции, то призраком «второй партии», то нытьем о торжестве бюрократии в Советской России!
– Голос форсировать я тоже умею! – Нет уж, болен ты или нет, но задавить себя криком не позволю. – По существу у вас есть что сказать? Вы сами видите политический выход? Нет? А он у вас имеется. Крайне неприятный, даже отвратительный, но это – выход. Он состоит в том, что вашим оппонентам, уже сросшимся с бюрократическим стилем руководства, нельзя дать в руки возможность уничтожить сторонников партийной демократии, объединив их всех под вывеской «троцкистской оппозиции». Нет, бюрократию надо лишить видимого противника и предоставить партийной верхушке заняться выяснением отношений между собой, тем более что вскоре, уверяю вас, они займутся этим с упоением – когда настанет пора делить ленинское наследство и примерять лавровый венок «самого верного ленинца».
Троцкий мотнул головой и ответил, немного сбавляя тон и переходя на несколько более конструктивное обсуждение:
– Лишить противника? Как вы это себе представляете?
– Отступление. Капитуляция. Каносса[3], – бросаю я тяжелые слова. – Нет больше никакой оппозиции. Дискуссия была ошибкой. Все заявления аннулируются.
