пока они вообще в пустую бумагу не превратились.
– Все верно, – говорю. – Если вы помните, то в начале сентября курс золотого рубля был близок к тремстам совзнакам, а сейчас, всего два месяца спустя, он уже стремительно приближается к двум тысячам! Рубль ежедневно теряет 3–5 процентов по отношению к червонцу. Розничные цены, исчисляемые в совзнаках, за те же два месяца выросли в несколько раз. Поэтому не вы один, а любой разумный человек будет стремиться попридержать червонцы, а расплачиваться совзнаками, чтобы поскорее от них избавиться, либо постарается обменять их на червонцы. Нэпманы, так те сейчас усиленно вкладывают совзнаки в создание товарных запасов, скупая все, что они могут заполучить от госпромышленности. Можно сказать, началось повальное «бегство от совзнака». Только вот в результате как раз совзнак и ходит в обращении, а червонец больше лежит в кубышках.
Потяев хмыкнул:
– Понятно. Все хотят избавиться от совзнака, и все расплачиваются именно им. Вот он и гуляет из рук в руки. Но после официального выкупа совзнака все это закончится.
– Не так все просто, – не спешу соглашаться со своим сослуживцем. – Вот представьте: будут на руках у вас одни червонцы. Пойдете вы в магазин, купите там что-нибудь… Чем сдачу-то получать будете?
Потяев опять хмыкнул и почесал в затылке:
– Да-а, тогда надо будет в обращение запускать не только червонцы, но и червонные рубли, и червонные копейки…
– Вот именно, – поддакиваю я. – А пока разменной червонной валюты в обращении нет, разменной единицей останется совзнак.
Но отнюдь не эти факты занимали мои мысли. На следующий день работа в наркомате прямо валилась у меня из рук. Не в состоянии сосредоточиться ни на одном документе, не осознавая сразу смысла обращенных ко мне вопросов и отвечая нередко вовсе невпопад, я был оглушен только что пришедшим мне в голову выводом: кажется, я влип гораздо сильнее, чем мне представлялось поначалу.
Анализируя по памяти свой (стоит самокритично признать – не слишком-то удачный) разговор с Троцким, я вдруг уцепился за подозрительный факт. Чего это вдруг меня пробило сообщать Льву Давидовичу о провале консерваторов на декабрьских выборах? Нет, зачем нужно было подкинуть ему эту информацию, для меня было совершенно понятно. Но вот откуда я сам об этом узнал? Какие-то обрывки воспоминаний об электоральной неудаче консерваторов где-то в этот период времени в моей памяти могли сохраниться – допускаю. Исторической литературы я перелопатил за свою жизнь немало – спасибо родителям, историкам по профессии, привившим мне вкус к историческим изысканиям и научившим кое-чему в плане поиска и анализа источников. Но вот точную дату выборов и расклад голосов я уж наверняка не помнил! Точных дат вообще никогда не любил запоминать. Откуда же тогда все это всплыло в моей голове? В унаследованной памяти Осецкого этих сведений быть не могло – она вся была обращена в прошлое, в период до того, как его личность была оккупирована «вселенцем» (то есть мною).
А мои сообщения о неудачном ходе подготовки выступления Германской компартии? Опять-таки многое можно было почерпнуть из прочитанной историко-партийной литературы, из мемуаров Виктора Сержа… Но вот о факте взлома шифров Коминтерна я вспомнить в принципе не мог, ибо совершенно точно могу сказать, что до попадания, более того – до самого разговора с Троцким ничего не знал об этом!
Мама дорогая! Складывается впечатление, что моя голова, как только возникнет необходимость, получает непостижимым образом нечто вроде доступа в Интернет и вытаскивает оттуда нужную информацию! А вывод отсюда следует не слишком располагающий к веселью: перенесся я сюда не случайно, не в результате природного катаклизма, и «некто», устроивший мое переселение сюда, еще и манипулирует моим сознанием. Пока я сумел обнаружить лишь подкачку памяти подходящими к случаю сведениями. А если этим не ограничивается и происходит незаметное влияние на формирование самой линии моего поведения здесь?..
Вот это действительно называется – «попал», а не то что однажды проснулся на незнакомой кровати в незнакомой комнате!
Впрочем, эта мысль не слишком надолго лишила меня способности к адекватному восприятию окружающей реальности. Вскоре она была сменена другой, пропитанной определенной толикой фатализма и здорового цинизма. Предположим, мной действительно манипулируют. Но если это делается таким образом, что невозможно отличить самостоятельно принимаемые решения от результатов манипулирования, то к чему тогда дергаться? Если я заметить этой манипуляции не могу, то уж как-то противиться ей и подавно не сумею. Если мое поведение пока не вступает в конфликт с моим мироощущением, не вызывает протеста моего внутреннего «я» – пусть все идет, как идет. А добавочная информация… Ну так она-то уж лишней в любом случае не будет.
Знамо дело, крайне неприятно подозревать, что тебя, может быть, дергают за ниточки или хотя бы аккуратно подталкивают в желаемом направлении. И это ощущение «собаки Павлова», у которой умело вызывают нужные рефлексы, довольно сильно отравляло мне настроение до самого конца дня. Ночью мне снилась какая-то гадость, я то и дело просыпался – и, в конце концов, встал задолго до звонка будильника. К счастью, наутро ночные кошмары не вспоминались даже какими-нибудь общими расплывчатыми впечатлениями, хотя некое тягостное ощущение все же осталось.
Чтобы избавиться от него, решаю пройтись до работы пешком, благо раннее пробуждение оставляло на это достаточно времени. Маршрут прогулки был избран простой – дохожу до площади Пречистенских ворот и сворачиваю на Пречистенский бульвар. Ну и дальше иду по Бульварному кольцу до Трубной площади, сворачиваю на Неглинку и топаю до Лубянской площади. А там и до Ильинских ворот рукой подать…
Дойдя до Никитских ворот и выйдя к началу Тверского бульвара, я обратил внимание на установленный здесь с месяц назад памятник К. А. Тимирязеву из темно-серого камня. Он, надо сказать, почти ничем не изменился с моего времени… А впрочем, что ему меняться? Он же сейчас новенький, это в моем времени ему было под девяносто лет! Да, вот и запомнившегося мне небольшого скола на одном из ребер гранитного постамента сейчас нет. Памятник и тогда производил весьма неплохое впечатление, а сейчас он являет собой резкий контраст со спешно установленными в 1918–1919 годах гипсовыми скульптурами (большинство из которых было весьма сомнительных художественных достоинств) по плану монументальной пропаганды. Кажется, практически ни одна из них не дожила до конца нынешнего года.
Вдоль бульвара по присыпанной снегом булыжной мостовой с проложенными по ней трамвайными рельсами время от времени довольно резво проносились лошадки, запряженные в сани. Изредка, дребезжа и позванивая, проезжали трамваи, и, пожалуй, столь же редко появлялись автомобили, пыхая сизым бензиновым дымком. Я миновал биржу труда с немалой, несмотря на морозец, очередью и подошел к началу бульвара, где возвышался памятник А. С. Пушкину («на Твербуле у пампуша» – называла это место богема и околобогемная публика Серебряного века). С двух сторон памятник плавной дугой огибали ряды скамеек, уже очищенных то ли дворниками, то ли самой гуляющей публикой от снега. Впереди, на той стороне площади, высилась колокольня, входившая в комплекс сооружений Страстного монастыря. Но не она была доминирующей высотой в архитектурном ансамбле площади. По правую руку от меня, за невысокими домишками, массивным утесом высился первый московский «небоскреб» – пятнадцатиэтажный «Дом Нирензее», где жила с отцом Лида Лагутина…
Надо сказать, что прогулка по легкому морозцу и по свежевыпавшему снегу, только что сменившему промозглую ноябрьскую погоду со слякотью под ногами, все же немного меня взбодрила. К наркомату я подошел уже в почти нормальном расположении духа, перестав забивать себе голову вопросами, решение которых зависело явно не от меня. Однако зарубочку на память – не появятся ли у меня желания и стремления, вступающие в диссонанс с моей натурой? – все-таки себе оставил.
Не прошло и нескольких дней, как в пятницу, седьмого числа, в «Правде» появилось сообщение, что Политбюро ЦК РКП(б) и Президиум ЦКК приняли пятого декабря совместную резолюцию о партстроительстве, провозглашающую, как говорилось в газете, развитие намеченного еще сентябрьским (1923 г.) Пленумом ЦК курса на рабочую демократию в партии. Подчеркивалось, что резолюция принята единогласно, – значит, за нее голосовал и Троцкий. Ровно так же, как было в покинутом мною мире.
Текст резолюции я помнил, конечно, не дословно, но в общих чертах представлял его достаточно хорошо, и потому, читая публикацию в «Правде», не нашел каких-либо бросающихся в глаза отличий от
