из ревтрибуналов! И не все из них, конечно, сволочи. Есть немало честных спецов. Да уж больно много среди этих, мнящих себя интеллигентами и солью земли, любителей подгадить исподтишка. Если бы по- крупному! – Он махнул рукой. – А то все такие мелочные укусы. Там слушок пустят, там анекдотец расскажут, здесь над очередным декретом поиздеваются. И чем больше спец безрукий, и чем он сильнее волокиту разводит, чтобы свою некомпетентность прикрыть, тем он больше ужалить норовит!
– Разгребать грязь – занятие, конечно, неблагодарное, – киваю и продолжаю с нарастающим напором: – Но хочешь не хочешь, а придется, засучив рукава, выбирать из этой грязи людей действительно стоящих – и уж им-то доверять. Даже если они и не в восторге от советской власти. Я сам от нее не в восторге, и что с того? Мы ведь власть-то брали не ради самой власти, а для дела, для людей. Разве не так? И если кто нам в нашем деле помощник – это наш человек, даже если он по части лозунгов временами готов ляпнуть что-нибудь идеологически невыдержанное.
– Готов с вами согласиться. – Суровое лицо Ленгника передергивает нервная гримаса. – Но уж больно эти господа мастера из себя выводить. Как будто нарочно ищут неприятностей. Обязательно им надо шпильку советской власти вставить. А ты не шпильки вставляй – видишь, что дело плохо поставлено, так исправь или подскажи, как сделать лучше! – Фридрих Вильгельмович все-таки сбился на повышенный тон и, как будто устыдившись этого, замолк.
Как-то, сидя в своем купе за чаем, я разговорился и со своим соседом. Точнее, он разговорился сам – похоже, захотелось ему поделиться тем, что наболело.
– …Лихое было время, – задумчиво глядя перед собой, говорил Сырцов. – Каким чудом мы тогда держались на Дону – до сих пор не понимаю. Ну и в конце концов вышибли казачки нас оттуда, правда, ненадолго. Я тогда молодой был, горячий. Все с идеей расказачивания носился. Много нас тогда, таких молодых дураков, было. Это сейчас я понимаю, что чушь порол, а тогда…
– А с чего же вы в эту идею так вцепились, Сергей Иванович? – интересуюсь у него.
– Говорю же – молодой был, горячий. Да и казачки, конечно, с их вылазками, достали по самое не могу. У них с местными мужиками и иногородними свара еще с осени семнадцатого не утихала. Мужики хотели земли казацкие переделить, казаки, само собой, упирались, у тех и у других с империалистической на руках полно оружия… Ну и пошло полыхать. Мужиков наша власть поддерживала, казацкая же старшина зла была на большевиков и готова была оказать помощь добровольцам, которых мы тогда хорошо потрепали. Правда, чтобы все казаки против нас поднялись – такого в начале восемнадцатого еще не было. Но стреляли из-за угла частенько, да и налеты небольшими отрядами устраивали. Легко это, товарищей своих то и дело терять? Подтелкова вон, своего же казака, с отрядом захватили и повесили. Вот злоба у нас и поперла. А злоба – плохой советчик, в политике же в особенности.
Он помолчал чуток и вновь заговорил:
– Дела тогда странные творились. Мы, конечно, бомбардировали Москву проектами расказачивания: казачков уравнять в правах с прочими гражданами, лишить сословных привилегий, всех расселить по разным отдаленным губерниям, на их место – крестьян, а против тех, кто сопротивляется, – беспощадный террор. Понятно, что глупость – кто же это во время Гражданской войны такое переселение народов затевать будет? Но тут в начале девятнадцатого года приходит инструкция из ЦК о расказачивании: всех антисоветски настроенных из казачьей старшины – к стенке, у кого оружие найдут – к стенке, и так далее в том же духе. А о переселении и переделе земли – ни слова.
Сырцов откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза. Видно, воспоминания давались ему нелегко. Переведя дух, он открыл глаза, отхлебнул из стакана еще не успевший остыть чай и вновь начал делиться наболевшим:
– Что тогда на Дону началось! Кошмар какой-то. Нет, контру пострелять все мы были готовы – только прикажи. Но многие ретивые головы, особенно за кем полубандитские-полупартизанские отряды стояли, творили страшные вещи. Врывались в станицы, почти всех мужчин… – голос его на мгновение прервался, – кого постреляли, кого порубали. Грабили, насильничали… Многих таких мы сами к стенке прислонили, кое- кто под ревтрибунал пошел, чтобы смуту в тылу Красной Армии не сеял, но было поздно. Считай, весь Дон полыхнул. Мы-то думали, что еще чуть-чуть – и додавим Деникина. А тут в тылу восстание, фронт прорван, и покатились мы к Царицыну и к Харькову, а потом еще дальше…
Заведующий Агитпропотделом ЦК опять откинул голову на спинку дивана, но на этот раз замер с открытыми глазами. Что там отражалось в его глазах? Горящие станицы и кровь на рыхлом мартовском снегу?
Потом он произнес с явной горечью в голосе:
– Инструкцию эту ЦК отменил, когда в Москве разобрались, что на Дону делается. Да только сделанного-то ведь не воротишь. Долго нам еще эта проклятая бумажка аукаться будет.
Тем временем поезд пересек Волгу у Сызрани, перевалил Уральский хребет, миновал Челябинск и пересек Иртыш у Омска, Обь у Новосибирска, Енисей у Красноярска, прошел берегом Ангары, после Иркутска вышел на Кругобайкальскую дорогу и приближался к Чите. Там мы должны были сделать первую остановку, поскольку дальнейший маршрут курьерского до пограничной станции Маньчжурия и затем по КВЖД к Владивостоку нас не устраивал.
Глава 27
Дальневосточный вояж
Вот и Чита. Еще два года назад она была столицей самостоятельного государства – Дальневосточной республики, а сейчас даже административный центр Дальневосточной области переместился отсюда в Хабаровск. Чита же осталась лишь центром Забайкальской губернии. Поезд подкатывает к чистенькому белому двухэтажному зданию станции «Чита-город», с выделяющейся центральной частью и соединенными с ней короткими переходами двумя боковыми крыльями, и здесь останавливается. Через окно вагона можно разглядеть на перроне держащуюся особняком кучку встречающих руководящего вида. Не по нашу ли душу?
Оказалось, что точно, по нашу. И закрутилась карусель. Из губисполкома – в Губэкосо, из Читинской таможни – в губотдел Погранохраны ОГПУ, из губернского отделения Дальпотребсоюза – в Читинское бюро лицензий НКВТ… Встречи, беседы, копание в папках с документами… Густые клубы папиросного, а подчас и махорочного дыма…
А затем – снова в путь. По распоряжению председателя Дальревкома Я. Б. Гамарника нам подали поезд, состоявший из трех вагонов «владикавказского» типа – полубронированный салон-вагон самого Гамарника для руководителей комиссии, вагон I класса для остальных ее членов и вагон II класса для охраны.
– Охрана-то зачем? – тихонько интересуюсь у одного из местных сопровождающих, наблюдая краем глаза, как в вагон садятся несколько бойцов из войск ОГПУ, двое из которых тащат «льюис» и тяжелые диски к нему. – Не жирно ли нам будет?
– Что вы, что вы! – горячо зашептали мне в ответ. – Вы не знаете, что тут весной и летом творилось! Белые банды лезли из-за кордона одна за другой, напролом. Тут форменные бои были. На погранзаставы нападали, села грабили, железнодорожные пути взрывали, некоторые даже на станции врывались. В мае убили секретаря Дальбюро ЦК товарища Анохина! Правда, вот уже с месяц стало потише. 36-я дивизия, Кубанская кавбригада, войска ОГПУ и чоновцы их крепко побили. Самого генерала Мыльникова в прошлом месяце в плен захватили. Но многие ушли в Маньчжурию, и в любой момент жди от них пакости. А уж хунхузы – так те вдоль границы постоянно балуют.
Да, веселая у них тут жизнь, как я погляжу. При таких делах «льиюс» и впрямь лишним не будет.
С помпой отбываем дальше. Теперь наш путь лежит к Благовещенску. Город не стоит на Великом Сибирском пути – к нему ведет небольшая (каких-то 108 км!) боковая ветка от станции Бочкарево. В Благовещенске нас крутит та же карусель, что и в Чите. И опять бросок по железной дороге, на этот раз – до Владивостока, минуя Хабаровск. Однако остановиться в Хабаровске нам все равно пришлось. Хотя восстановление разрушенного во время Гражданской войны пролета железнодорожного моста через Амур уже идет полным ходом, вагоны через реку пока еще приходится переправлять на импровизированных
