покоях епископских решалась. Посему и желаю, чтобы вы все меня услышать могли.
Дальше же князь вкратце повторил то, что еще раньше его послы сказывали. Но на сей раз слова эти не в хоромах княжеских прозвучали, келейно, а в присутствии всех.
Условия же выдвинул простые и необременительные. Да что там – можно сказать, и вовсе пустячные. По сути дела, самым тяжким из них был прокорм Константиновых воев, которые здесь, во Владимире, до весны останутся. Обрадовал он горожан и тем, что ежели они ныне миром договорятся, то всех тех, кого в полон под Коломной взяли, к весне по домам распустят. А до этого тоже не в полоне будут, в порубах тесных сидючи, а в рати Константиновой. Придется им сызнова ратную науку проходить, чтоб впредь владимирцев с таким позором не вязали.
– А много ли в сече сынов да братьев наших полегло? – степенно осведомился коваль Бучило.
Еремей Глебович обернулся на него недовольно, глядя со всей строгостью, – почто лезешь поперед набольших, да и епископ Симон с неодобрением вздохнул, но уж больно невтерпеж было Бучиле. Шутка ли, оба сына ушли с ополчением пешим – удаль молодецкая, вишь ли, взыграла. А остановить, воспретить не смей – с князем Юрием не поспоришь. Потому и не выдержал старый коваль, не до приличий тут, лишь бы о судьбе сынов узнать, хотя откуда чужой князь про их участь ведать может.
Константин склонился ухом к соседу своему Хвощу, и тот, сразу догадавшись, что от него нужно, глянув в, список, негромко произнес:
– Бучило это. Он от ковалей здешних.
Рязанец вопрошающе уставился на чернеца Пимена, сидящего возле боярина. Перед ним на дощатом столе лежала толстая пачка бумаги, но Пимен в нее даже не глянул.
О том, кто будет присутствовать на переговорах, стало известно за час до их начала. Рязанцы, встречающие владимирскую процессию у самых городских ворот, зря времени не теряли, мигом всех в список занесли, а Пимен тут же проверять сноровисто начал, есть ли в составе делегации владимирской такие люди, родичи которых попали в полон под Коломной.
Ох, не случайно ладья с Пименом отправилась во Владимир аж только через трое суток после всех остальных. Всех пленных монашек успел поименно переписать, причем воев из каждого града норовил занести на отдельный лист, чтоб потом удобнее было искать, если князь срочно повелит. Ныне оно и сгодилось. За то время, пока посольство неспешно везли да за столы усаживали, Пимен почти все нужные имена разыскал и теперь прямо по памяти князю шпарил, в списки почти не заглядывая.
– Простых воев у вас полегло немного. Числом и двух сотен не будет, – пояснил Константин ковалю. – Но тебя ведь, Бучило, больше всего о сынах печаль снедает?
Коваль неуверенно пожал плечами. Неизвестность, конечно, штука плохая, но лучше уж она, чем то страшное, что он может сейчас услышать. В голове мастера зашумело, в горле неожиданно все пересохло, и он не своим – чужим голосом выдавил из себя с натугой:
– Да уж… хотелось бы… Кровь родная как-никак, – и с тревожным ожиданием уставился на Константина, который – показалось или впрямь? – одними глазами, легонько, ободрил коваля.
Да нет, не показалось, вон и легкая улыбка в уголках княжеских губ появилась. Неприметная вроде под бородкой, но Бучило зорок был, вмиг узрел. Когда речь о родных сыновьях идет, любой отец самую крохотную мелочь углядит.
– Живы твои сыны, Бучило, – просто сказал князь. – Вот только у старшого рука левая малость поранена. Но лекари у нас хорошие, мазь ему нужную на рану наложили, так что, думаю, через пару седмиц она у него совсем заживет. Он у тебя крепкий парень, Боженко-то. А младшему твоему, Петраку, мои вои, – коваль вновь затаил дыхание в тревожном ожидании, – большущую шишку на лоб посадили.
Бучило счастливо заулыбался.
– Вот домой вернется, я ему вторую посажу, – скрывая за напускной суровостью звонкую щенячью радость, грозно пообещал он.
За тем краем стола, где сидели владимирские ремесленники, вмиг стало оживленно. Лица у всех повеселели. Вроде бы хорошая весть одного коваля касаться должна, но как же тут не порадоваться за соседа.
– А мой-то как княже? Из древоделов я, дома ставлю, – подал робко голос сухощавый Чурила. – А сынка моего Кострецом кличут. Здоровый он такой, в сажень ростом вышел да еще без малого локоть добавить надо. Про него не поведаешь?
И вновь повторилась прежняя процедура. Только на сей раз обошлось без Хвоща. Пимен, услышав, о ком идет речь, тут же выдал князю ответ.
– С ним малость похуже будет, – сказал Константин и с сожалением пожал плечами. – До весны твой Кострец тебе не помощник – плечо ему посекли.
– До весны, – вздохнул облегченно Чурила. – Да хошь до осени. Главное – жив.
– А мой племяш? – пробасил старшина всех владимирских кожемяк. – О нем тебе не ведомо? Я ведь ему стрыем довожусь, а отца с матерью у него и вовсе нет. Михасем его кличут.
Пимен, хмыкнув, склонился над столом и сказал:
– Тот самый, княже.
Константин кивнул и, посуровев лицом, ответил:
– У него дела плохи. С животом мается.
Рана в живот всегда справедливо считалась одной из самых страшных. После нее человек если и выживал, что бывало нечасто, то прежнего здоровья все одно уже не имел.
– Может, натощак подранили, – вполголоса пробормотал кожемяка.
Действительно, если рану наносили человеку, который до того не ел хотя бы часов шесть-семь, то надежда на его выздоровление была неизмеримо больше.
– Если бы натощак, то он бы брюхом не маялся, – с легкой улыбкой на лице заметил князь. – А так он мне всю ладью запакостил, не говоря уж про свои порты. Жаль, что в Оке вода студеная, а то бы я его так с голым задом и вез бы.
– Так это оно что же – не ранило его, стало быть, в живот? – начало доходить до кожемяки.
– Какое там ранило. Обожрался он чего-то, вот и все, – и под сдержанные улыбки и похохатывание присутствующих добавил, веселья своего уже не сдерживая: – Его и вязали-то, когда он со спущенными портами в кустах сидел. Поначалу ведь думали – затаился. Чуть не зарубили. Потом пригляделись, а больше принюхались и поняли, что иным делом вои храбрый занят.
– А мой как, княже?.. – приподнялся было из-за стола сухонький старичок, но договорить не успел.
Боярин Еремей Глебович, устав терпеть, не выдержал, поднялся в свою очередь с лавки, зыркнул зло, осаживая очередного наглеца, осмелившегося лезть «поперед батьки», и степенно начал свою речь:
– Что откуп малый с града берешь, то славно, княже. И за то, что полон готов вернуть, тоже поклон тебе низкий. А как с княжичами малыми будет? Им ты какую долю определил? Мы ведь всем градом за них теперь в ответе. К тому же Владимир Юрьевич ныне и вовсе осиротел – в полдень, за час до того, как нам сюда выехать, мать его Агафья Всеволодовна, что на сносях была, скончалась, мук тяжких не выдержав.
– Это ты про меня, боярин, намек такой подпустил? Дескать, я их, по-твоему, осиротил? – резко поднялся из-за стола Константин. – Неужели это я рать собирал, дабы князя-соседа изобидеть? Лучше спасибо сказали бы, что мы с умом воев ваших встретили, до настоящей сечи дело не довели, иначе сколько бы здесь отцов без сыновей остались! А ведь они-то как раз самые безвинные и есть, потому как молодые, в разум еще не вошли. Князю Юрию на то не сослаться – ему, почитай, четвертый десяток лет пошел[52]. Да и брат его Ярослав немногим моложе. И вина в сиротстве Владимира не на мне лежит, а на самом отце его. Что же до Агафьи Всеволодовны, то тут и вовсе не моя воля. Чья? – Он выразительно развел руками и сам же веско ответил, как припечатал: – Божья.
– А все-таки ты не ответил, княже, – не сдавался боярин. – Кем они станут? Изгоями?[53]
– Ну почему же так сразу? – примирительно ответил Константин. – Из Владимира я их, конечно, выведу. Да и в Суздале с Ростовом делать им тоже нечего. Однако в изгои ты их рано поместил. Есть у них еще Переяславль-Южный. Да не один град, а целое княжество. Туда ты их и отвезешь, боярин, со всем своим бережением.
– Беспокойное больно княжество у них будет. На самом рубеже со степью, – проворчал, но больше для
