мешая дышать, не прилипая к коже, превращая тебя в непотопляемый сосуд. Мое тело оторвало от земли и с легкостью водяного пузырька понесло вдоль школьной стены вверх, на поверхность неведомого океана, я чудом успел схватиться за ржавые перильца дрянного балкончика на третьем этаже, а ученика пронесло дальше, вверх, все выше и выше. Я с ужасом открывал рот, но не захлебывался. Вода всегда вызывала во мне отвращение! Пытаясь хоть что-то понять в этой чертовщине, я снова отыскал взглядом мальчика. Странное дело, вода была так чиста, что казалось, ученик парит в небе, как птица, а пенные пятна на морской поверхности можно было легко принять за облачка. Там навстречу воспитаннику плыла невероятная исполинская рыбина с массивными лапами-плавниками. Она была одета в литую чешую, тысячи радужных солнышек пылали в каждой перламутровой чешуйке, рыба переливалась драгоценным слитком. Она и пугала, и восхищала. Вот чудище распахнуло пасть живодера, усаженную сотнями костяных иголок, и что же? Воспитанник бесстрашно коснулся ее глаз, а затем, вцепившись в плавники, со смехом оседлал рыбину, как маленькую лошадку в парке развлечений. И перламутровая махина подчинилась ему. «Надо доложить Директору», – решил я, не в силах оторвать глаз от зрелища, мне даже захотелось туда же, на вершины волн, вон из преисподней подводного царства… стоп!
– Я понял тебя, малыш, – сказал океан, – до свидания.
И все разом исчезло: море, рыба, переливы света. Мальчик, кружась, как осенний листок, тихо спланировал вниз. Я ни жив ни мертв стоял на балконе, я был абсолютно сухим, если не считать тонкого слоя пота на лбу. Ученик стоял внизу и потрясенно смотрел на меня с кучи шлака.
Из школы донесся вой сирены – закончился очередной урок.
«Поднимайся», – хотел было крикнуть я, но ограничился жестом.
Это был нетерпеливый, слишком эмоциональный жест. Чувства мои явно вышли из рамок.
Воспитанник поднимался долго, и лицо его мне показалось заплаканным.
Через несколько минут мы вошли в кабинет. Захлопывая дверь, я чуть не забыл включить световое табло: «Вход воспрещен».
С облегчением спустившись в привычное кресло, я пристально посмотрел в глаза воспитанника, который – я не узнавал – покорно стоял у кабинетного стела, сложив руки по швам. И все же он не чувствовал себя виноватым, нет. Тут было что-то другое: в его глазах таилось упрямство, и вызов, и… печаль. Убрав в стол его личное дело, я спросил:
– Что это было?
– Не знаю, Наставник.
– Почему ты так вел себя?
– Он… не злой, он добрый целакант…
– Говори громче, не мямли! И отвечай полным ответом, двенадцатый.
– Да, Наставник.
– Ты всего лишь ученик шестой ступени. Ты не имеешь права на поступки. Ты, видно, забыл кодекс? Что сказано в пункте восьмом шестнадцатого параграфа?
– Присутствие Наставника освобождает ученика от любых действий.
Я изобразил на лице подобие поощрительной улыбки.
– И все-таки, зачем ты испортил экран?
– Он говорил мне, что я должен обязательно вмешиваться. Можно даже кричать, топать ногами, показывать язык, бросаться камнями или зайти внутрь, если не страшно, можно…
– Достаточно!
В золотистой маске на стене замигал зеленый огонек вызова: «Наставник, Наставник, – пропел мелодичный голос, – на уроке верной истории нет ученика шестой ступени под номером двенадцать…»
Я включил обратную связь и объяснил надзирателю, что ученик у меня на воспитательном часе.
Маска на стене потухла.
– Послушай, воспитанник, ты мне должен рассказать все начистоту… иначе…
Ученик поднял голову, и я увидел его упрямое веснушчатое лицо. В глазах не было испуга, наоборот, мелькнуло что-то похожее на усмешку. Нет, этот ученик определенно крепкий орешек. С ним придется повозиться. Он даже не соблюдает форму учтивости.
– Я сказал правду, Наставник. Где дедушка сейчас, я не знаю. Он рассказал мне про живые картинки и подарил ту штуковину.
Мальчик кивнул на штуковину. Она лежала на моем столе. В ее овальном черном зеркальном боку отражалась вся комната.
– Честное слово, я больше не видел его.
– Ты продолжаешь лгать?
В личном досье значилась его школьная кличка: Вруша.
– … ты продолжаешь лгать об этом… об этом дедушке…
Я не мог найти подходящего выражения.
– На курьих ножках… – подсказал ученик вполголоса.
«Может быть, он болен?» – подумал я, но тут же спохватился – случившееся на заднем дворе не оставляло сомнений в реальности виденного и пережитого, а Наставник всегда разумен. Пункт второй, первый параграф…
Двенадцатый молчал. Он упрямо уставился под ноги и продолжал крутить носком сандалетки, словно ввинчивая ее в пол, словно протирая дыру.
– Ты знаешь, что делают с непригодными к обучению?
Он не поднимал головы, но я заметил, как ресницы его дрогнули. Кажется, он испугался.
– Кто твой ученик для порки?
Он ответил тихо, под нос, неразборчиво.
– Повтори громче.
– Ка… двадцать восемь…
Я надавил кнопку вызова, и маска зарделась теплым светом. Воспитанник прижал ладошки к груди, глаза его потемнели. Кажется, он вот-вот расплачется.
– Уважаемый Наставник, накажите лучше меня. Ка-двадцать восемь здесь ни при чем. Ведь это я встретил дедушку.
– Вот видишь, к чему приводит нелепое упрямство: из-за тебя ученик останется без ужина, а ведь он младше тебя и слабее. Как ты посмотришь ему вечером в глаза?
– Уважаемый Наставник, я вас очень, очень прошу: накажите, пожалуйста, меня… он очень слабый, у него все время болит голова.
– Если бы провинился он – я бы наказал тебя. Или ты думаешь, что правила можно нарушать?
Маска мелодично прозвенела, открылась дверь, и вошел классный надзиратель в кителе с алыми полосами на рукавах.
– Отведите двенадцатого в аудиторию и проследите, чтобы его напарник Ка-двадцать восемь был наказан: я оставляю его без ужина.
Кажется, воспитанник чуть-чуть сжал губы, неужели протест?
Дверь захлопнулась, маска потемнела, и я остался один на один с тревогой. Что за безумные видения гримасничали там, в воздухе? Что все это значит: голос, странный овальный предмет на столе, живая картинка? И при чем здесь воспитанник номер двенадцать?
Выдвинув узкий ящичек с бланками донесений, я тихо провел рукой по плотному ряду карточек. Послышался легкий электрический треск. Вынув оранжевую карточку для сообщений о единичном школьном беспорядке, я быстро заполнил пустые графы, докладывая Директору о том, что дверь на балкон второго этажа, в нарушение приказа, открыта. Расписавшись, я подошел к стене и поднял шторку бланкоприемного ящика. На стальной панели темнела узкая щель. В минуты душевных и служебных запинок она казалась мне брезгливым ртом, ждущим пищи. Просунув бланк, я услышал привычный щелчок регистратора, и, прижав ухо к холодной панели, услышал, как в глубине мягко загудел карточный эскалатор, поднимая рапорт туда, в святая святых, на белый этаж, в кабинет его величества Директора школы верного воспитания. Было что-то завораживающее в этом вкрадчивом шорохе за стеной, в этом мышином шуршании транспортерной ленты, в сквозняке, который сочился из одного из бесчисленных тоннелей пневмопочты. Так я простоял несколько минут, слушая тишину. Чего я ждал? Там не было ничего, кроме пыльной пустоты,
