пыль вся пропитана остатками тех людей, которые так же были самоуверенны, как и я, и думали, что это очень важно, что они живут!'
Огонек папиросы вдруг исчез. Владимир Иванович моргнул глазами, но огонек исчез окончательно.
'Вот огонек... горел - и нет его! Пепел остался; может быть, можно опять зажечь, но это уж будет не то... Того, что горел, того уж не будет!.. Меня не будет'.
И чувствуя какой-то неприятный озноб в ногах и спине, Владимир Иванович подумал:
'Доктора Солодовникова... нет, не так... доктора Владимира Ивановича Солодовникова уже никогда не будет...'
Он повторил эти слова несколько раз с ужасом и упорством отчаяния. Сердце билось неровно и быстро, в груди было невыносимо тяжело, и на лбу явственно выступил пот.
'Меня-то уж не будет! Неужели же... Ну, конечно! Все будет: и деревья, и люди, и чувства - много приятных чувств, любовь и все такое, - а меня не будет. Я даже смотреть на это не буду. Не буду даже знать, есть ли это все или нет! То есть даже не то, что 'не буду знать', а просто меня совершенно не будет! Просто? Нет, это не просто, а ужасно, жестоко и бессмысленно! Зачем же я тогда жил, старался, считал это хорошим, а то дурным, думал, что я умнее других?.. Все равно меня не будет'.
Владимир Иванович почувствовал, будто глаза у него стали мокрые, и ему было стыдно этого, и он обрадовался этому, думая, что слезы облегчат то невыносимо холодное и тяжелое чувство, которое давило его. Но глаза были сухи и широко пялились в темноту. Владимир Иванович тяжело и с усилием вздохнул и весь обомлел от тоски и страха.
'И меня черви съедят... Долго будут есть, а я буду лежать неподвижно. Они будут есть, копошиться... белые, склизкие... Пусть лучше меня сожгут... нет, это тоже ужасно! Зачем же я жил!'
Владимир Иванович почувствовал, что он все больше и больше судорожно дрожит. Ветер гудел за окном, а в комнате было тихо и неподвижно.
'И ведь я умру скоро... Может быть, я завтра умру... сейчас! Ведь это так просто: заболит самым невинным образом голова, а потом все хуже, хуже... и смерть... Я ведь сам знаю, что это просто, знаю, как и почему это, а между тем остановить и предупредить не могу! Умру. Может, завтра, может, сейчас... Может, я и вправду уже простудился, когда стоял под окном, и уже умираю... Мне еще кажется, что я здоров, а во мне уже начался окончательный процесс'.
Владимир Иванович хотел пощупать себе пульс, но сейчас же бросил и с отчаянием уставился в потолок, которого не было видно. И вверху над ним, и с боков, везде была холодная серо-черная тьма, среди которой было еще страшнее и печальнее то, что он думал.
'Все равно я не могу остановить! Да если бы и остановил сейчас, все равно рано или поздно умру: ведь не буду же я бессмертен. И как это я, да и все мы думаем, что медицина великая наука? Сегодня поможет, завтра поможет, а в конце концов все равно все умрут: и здоровый, и больной... и... как это ужасно! Я ведь не боюсь смерти, но зачем же непременно смерть? Какой смысл, кому нужно?.. Нет, я боюсь, боюсь...'
Владимир Иванович вдруг притих: он вспомнил о воскресении мертвых и загробной жизни. Точно что- то мягкое, тихое и ласкающее опустилось на его измученный мозг, и ему стало хорошо и спокойно.
Но сейчас же все вспыхнуло со злостью, ненавистью и отчаянием.
'О, глупости. Ведь никто, никто не верит этому, и я не верю и нельзя верить! Какой смысл в этом? Кому, на кой черт, нужны бестелесные души, лишенные формы, и чувств, и индивидуальности, плавающие в эфире? Да и все равно, потому что страх все-таки остается, все-таки мы ничего не знаем, кроме факта смерти... А прапорщик прав, что чем ждать в этом вечном ужасе, лучше самому... Тут есть что-то облегчающее, в том, что - сам. Вот возьмешь и сделаешь... И даже как будто займет то, что делаешь, и не заметишь самого ужасного момента умирания... А естественным путем: до самого последнего момента будешь надеяться, и глупо надеяться, потому что все равно если не умрешь в этот раз, то умрешь в другой, а непременно умрешь и... надеяться не надо! И до последнего мгновения бояться... даже не бояться, а умирать от страха...'
Владимир Иванович зажал уши ладонями, точно кто-то оглушительно и монотонно кричал ему в ухо бесконечное число раз одно и то же слово: 'Смерть, смерть, смерть, смерть, смерть...'
- А-а! - вдруг завизжал Владимир Иванович и разом вскочил на кровати.
Все было темно и неподвижно. Чуть-чуть только светилось окно в сад смутным синевато-серым пятном. А за окном мотались черные ветки.
'Ну его к черту! О, будь ты проклят! Не хочу, не хочу!' - дико думал Владимир Иванович, охватив изо всех сил руками колени и задерживая дыхание. И где-то, еще глубже этой первой мысли, не переставая шевелилась другая неуловимая, но ужасная своею ясностью и неопровержимостью: 'Все равно, кричи не кричи, а так будет... умру... умру!'
Владимир Иванович скрипнул зубами, схватил себя обеими руками за волосы, упал лицом в подушку и застыл. В ушах у него невыносимо шумело, и сквозь этот шум прорывался тихий, протяжный, невыносимо- печальный звон.
Владимир Иванович выпустил волосы, повернулся лицом кверху и широко раскрыл глаза. Отчаяние исчезло, вместо него была пустота. И эта пустота была хуже, невыносимее отчаяния; это была пустота мертвеца.
'Лучше самому', - подумал где-то далеко в глубине мозга Владимир Иванович и почувствовал, что лицо у него совершенно неподвижное и холодное и холодны руки и ноги.
'Лучше самому', - повторил он мысленно и тихо, точно крадучись, стал вставать с кровати, потихоньку высовывая ноги из-под одеяла на холодный пол.
'И какой идиот думает о том, как лучше, и честнее, и умнее жить, когда надо думать о том, как ужасно умереть!' - со злобой думал он, вставая и точно в бреду вглядываясь в яркое красное пламя, стоящее перед ним, и чье-то ужасное, бледное лицо.
Но это лицо было лицом Пашки, который со свечой в руках стоял перед ним.
- Владимир Иванович, за вами пришли! - говорил он.
Владимир Иванович тупо на него смотрел и удивлялся, чего нужно Пашке среди ночи и отчего у него такое бледное лицо. За спиной Пашки торчала и еще одна знакомая, совершенно вытянутая физиономия.
- А, что? Чего вам? - недоуменно спросил Владимир Иванович.
- Вы извините, доктор, пожалуйста, - заговорила другая фигура и, выступив вперед, оказалась большим, длинным приставом, на котором уныло болтались усы и шашка. - Пришлось вас побеспокоить: там такое происшествие, а Леонида Григорьевича нет в городе.
Владимир Иванович опустился на кровать, натянул одеяло на голые ноги и смотрел на болтающиеся усы, вспоминая с усилием, что Леонид Григорьевич его коллега, городской врач.
- Там, знаете, вольноопределяющийся один застрелился, - продолжал пристав, точно извиняясь за бестактность самоубийцы, выбравшего такое неудобное время.
- Подпрапорщик, - машинально поправил Владимир Иванович.
- Ну да, то есть подпрапорщик. Вы, может быть, изволите знать: Гололобов... Дознание необхо...
Будто что-то ударило по лбу Владимира Ивановича.
- Гололобов? - с диким любопытством закричал он. - Так-таки застрелился?
Пристав оторопело болтнул усами.
- Разве вы знаете?
- Ну, конечно... он мне сам сказал, - торопливо, захлебываясь и не попадая ногой в сапог, весь дрожа, бормотал Владимир Иванович.
- Как? Когда? - вдруг совсем другим голосом заговорил пристав.
- Говорил, говорил... а впрочем, я вам после скажу! - сбивчиво бормотал Владимир Иванович, дрожащими руками натягивая пиджак.
III
За воротами ждал извозчик, хотя до квартиры подпрапорщика можно было и пешком дойти в пять минут. Владимир Иванович не заметил, как и когда он сел на дрожки и как и когда слез с них перед квартирой подпрапорщика Гололобова. Он заметил только, что дождя нет, небо было светлее и вверху как будто сверкали звезды.
Теперь двери в булочную были отворены. На тротуаре стояли городовой и еще какие-то смутные, волнующиеся фигуры. В сенях, где по-прежнему крепко пахло печеным хлебом и кислыми дрожжами,
