Ему чудилось, что он карабкается по отвесной скале, маленький, загнанный, всклокоченный человечек. Как волны черного прибоя лезут за ним бесчисленные толпы людей, готовых схватить его, разорвать, уничтожить, как былинку. Миллионы рук тянутся, хватают его за ноги, за полы, рвут одежду, и ужас охватывает его. Но он лезет все выше и выше, и вот они уже где-то далеко внизу, чуть видные, а он один, на страшной высоте, и ветер ходит над его головой. И видит еще выше, на остроконечной вершине скалы, две черные фигуры, застывшие высоко над миром, одни среди простора голубых пространств. И чувствует, что в них кроется загадка всей его жизни, что сейчас он узнает все и поймет, зачем лезет он на эту ужасную одинокую высоту, почему так рвутся за ним готовые растерзать черные волны.
И чувство величайшего восторга потрясает его душу.
Они далеки, как сон, но все растут, близятся. Шевырев уже летит к ним со страшной быстротой. Близость тайны, которую он узнает сейчас, наполняет сердце невыносимым восторгом.
'Говорят, перед тем, как окончательно сойти с ума, люди испытывают такой страшный, ни с чем не сравнимый восторг... Я знаю!' - думает Шевырев и чувствует, что все это сон, и не может оторваться от него, делает нечеловеческие усилия, чтобы удержать и видеть все до конца.
Остроконечная скала, врезавшаяся ввысь; далекое золотое солнце; упавшие в бездну безграничные дали, сотканные из тумана; марево отдаленных золотых городов и синь далекого моря. И две громадные нечеловеческие фигуры над всем миром.
Сложив руки на груди и вдавив в нее костлявые пальцы, стоит одинокий, и ветер солнечных пространств треплет его спутанные волосы. Глаза закрыты и губы сжаты, но нечеловеческий восторг дрожит в его тонких воспаленных изломах и дрожат худые пальцы, прижатые к груди. Весь он как струна, и весь воздух, казалось, дрожит вокруг него, возмущенный страшным нечеловеческим напряжением духа.
А тот лежит на краю разрушенной площадки, и жирно, голо и сладострастно облипает твердые камни прекрасное тело, выпуклое, нагое, бесстыдное тело, с женскими грудями, зажигающее кровь звериным желанием. Большие круглые груди колышутся от дыхания. Тайным смехом дрожит розовый живот, руки цепляются за скалу, на самом краю, над страшной бездной чуть видных внизу искрящихся под солнцем полей. Темное пламя черных глаз загадочно играет, Я в них что-то шевелится, точно черные змеи, свернувшиеся на дне глубоких озер.
- Я - все зло мира! - говорит голос в напряженной тишине. - Весь соблазн жизни, вся земля в ее темном и страшном сладострастии, за которое вечной жизнью страданий платит все живущее! Ты очеловечился, Дух Божий! Я вижу Твои мысли и вижу, сколько муки и бесполезных порывов, горших смерти, видишь Ты в грядущем. Ты страдаешь!.. И Тебя распнут люди, ибо я прекраснее и понятнее Тебя. И в это мгновение, неведомо для всего мира, решается его судьба: я - все зло мира! Ты захотел стать человеком, чтобы говорить с ними на их языке... Я стал им, чтобы бороться с Тобой. И когда Ты будешь говорить им, я буду неудержимо влечь к себе, приму в свое голое тело соблазн, затуманю в колыбели своих ног и пошлю на смерть Тебя, странного, непонятного аскета!.. Слышишь: в это мгновение мы смертны оба... Столкни же меня! Уничтожь все зло мира, возьми его на Себя, ибо Ты пришел спасти, и Ты один воцаришься над миром... Столкни!
Нагое тело бесстыдно изгибается на краю, бездны. Черные волосы сбегают по отвесной стене и колышутся в страшной пустоте. Руки скользят по краю, одна розовая нога свесилась вниз, и упруго отвисла над пропастью круглая грудь. Темные страстные глаза горят и сильнее шевелится в них змеиное что-то. Все тело, влекущее и бесстыдное, скользит, цепляется, дрожит от усилий и ждет одного толчка, чтобы исчезнуть в лукаво ждущей бездне. Оно зовет, тянет, искушая своей слабостью. Одно движение, только одно движение!..
- Столкни! Ты будешь один!.. Столкни и благословят Тебя все времена! Столкни же... Я - все зло мира!.. Ведь Ты пришел спасти!.. Что же Ты медлишь?.. Смотри -я падаю!
Тонкие губы, сомкнутые в нечеловеческой борьбе, дрожат, и дрожат прозрачные веки закрытых глаз!
- Столкни!
И вдруг истрескавшиеся губы шевельнулись. Редкие, прилипшие к деснам усы вздрогнули, и Он открыл глаза.
Они холодны, спокойны и светлы и смотрят куда-то далеко неудержимым взглядом, казалось пролетая пространства и века.
- Все счастье мира и вся радость его не перевесят одного злого движения Моего! И зло не восторжествует во Мне! Отыди от Меня, сатана!
Страшно потряслась вся душа маленького человечка, прилипшего на отвесе бездны, и с воплем отчаяния, проклятия и печали он кричит, протягивая слабые руки:
- Ты ошибся... ошибся... ошибся!..
Он хочет остановить его, уничтожить роковые слова, рвется к нему из последних сил. Но жалкий человеческий голос неслышно замирает в пространстве, не достигая вершин. Слабые руки человеческие скользят по вечной каменной твердыне. Он делает сверхъестественное усилие, чтобы удержаться, но камень холоден, непоколебим и громаден. И маленькое распростертое тело, кружась, летит в бездну...
Ужасом страшной смерти вспыхнул дух его, и Шевырев очнулся.
Тьма стояла кругом, храня тайну. Невероятное страдание полного бессилия проникало отчаянием, доходящим до восторга, до экстаза.
'Что же такое я видел?.. Смерть?.. Нет!.. Я умираю или схожу с ума? Надо вспомнить, надо вспомнить!..' - металась растерянная замученная мысль.
Казалось, еще одно усилие, одно последнее напряжение, и он вспомнит. Какие-то слова вертелись в мозгу. Они росли, близились, яснели... Вся душа напрягалась... и вдруг все опять исчезло. Это было мучительно, как ужасная пытка.
Бледный и страшный, поднялся Шевырев на дрожащих, ослабевших ногах, обеими руками придерживаясь за стену. Он жалко и растерянно улыбался, и все лицо его кривилось в ужасную болезненную гримасу.
'Я схожу с ума... Я не выдержу дольше!' - подумал он и громко, голосом странным и зловещим, сказал:
- Хоть бы уже конец!
Дикий звук гулко раздался в стенах пустого дома, и Шевырев очнулся.
Выпавший револьвер случайно попал в блуждавшие по полу руки. И прикосновение тяжелой холодной стали как будто отрезвило его. Шевырев вздрогнул, напряг все силы и встал во весь рост, такой же твердый, спокойный и холодный, как всегда.
- Надо идти!.. Виселица, сумасшествие или жизнь, не все ли равно! Рано или поздно...
Он устало оглянулся вокруг, сунул револьвер в карман и начал спускаться по невидимым ступеням, гулко, мраморным стуком отмечавшим его последние шаги.
Он был уже у самых дверей и видел зарево городских огней, как вдруг остановился и выхватил револьвер.
На пути его, у выхода, как бы заграждая ему дорогу, стояла длинная черная тень. Едва различались во мраке прижатые к груди руки, спутанные волосы и бледное лицо, с мольбой обращенное к нему.
- Кто тут! - вскрикнул Шевырев и внезапно рассмеялся.
Это было простое бревно с клочьями расщипанной пакли, которое мрак и ужас нарядили в величественный страдальческий образ.
Он подошел к нему и, с презрением оттолкнув ногой, вышел на двор.
Склады кирпичей, лесов и извести чернели, как гробницы. Ворота, пробитые во временном заборе, были открыты, и за ними смутно белела мостовая улицы. Шевырев перешел двор и выглянул.
Как раз в нескольких шагах от ворот, на середине пустого переулка, неподвижно стояли три фигуры. Это были городовые с ружьями на плечах.
Шевырев отскочил и прижался к стене.
Но городовые ничего не заметили. Они о чем-то тихо разговаривали, и Шевырев услышал слова:
- Что ж зря людей калечить... это они правильно...
Порывисто билось сердце Шевырева, но ум его был все так же остр, как прежде. И, неслышно двигаясь,
