— Я гадаю. Разве вы не знаете, выше высочество: русские девицы и молодцы гадают на ромашке, а французы — на маргаритке. — И он принялся обрывать лепестки один за другим, бормоча:
— Un peu..,. avec passion… a la amoureux [17]…
Елисавет, как зачарованная, следила за его пальцами, шепча в лад:
— Любит — не любит, плюнет — поцелует, к сердцу прижмет — к черту пошлет, своей назовет…
Лепестки кончились.
— Avec passion [18], — успел сказать князь Федор.
— К сердцу прижмет, — лукаво прошептала Елисавет, не сводя с него своих искристых очей.
Мгновение царило молчание, потом князь Федор в замешательстве кашлянул, а Елисавет усмехнулась — и вдруг резко села на траву, раскинула юбки, выставила ножки, туго обтянутые зелеными чулочками:
— Ох, я и напрыгалась! Устала! А взгляните, князь, на мои чулочки и скажите, что вы о них думаете?
— Они.., на диво зеленые, — не покривив душою, изрек князь.
— Экий вы бука! А ведь только что из Парижа! Зеленые! Что, очень я отстала от моды? Какие теперь чулки носят при дворе?
— Совершенно такие, — поспешил заверить ее князь Федор, мучительно стараясь припомнить, какого цвета чулки были у его последней любовницы. Дама была модница, да.., но, поскольку встречаться им удавалось лишь по ночам, в садовой беседке, у него не было ни возможности, ни желания разглядывать ее чулки.
— А подвязки? — не унималась Елисавет, еще выше оголяя точеную ножку. И впрямь жалко было прятать такое совершенство под множеством длинных юбок!
Князь Федор сказал довольно громко:
— Право, какой жаркий нынче день!
Вдруг громкое мяуканье раздалось рядом — злое, воинственное, с подвывом.
Елисавет невольным движением обрушила юбки на колени:
— Брысь! Брысь, проклятые!
— Брысь! — подхватил князь Федор. — А ну, пошла отсюда! — И, поскольку кошка не унималась, он счел нужным забежать в кусты. Некоторое время раздавались его «брыськанье» и кошачье сердитое шипенье, затем все стихло, и князь Федор выбрался на полянку, где застал Елисавет уже не сидящей в прельстительной позе — она лежала навзничь, и рыжие волосы ее сплетались с травой.
— Вы простудитесь, сударыня! — изрек Федор, с усилием вынуждая себя говорить хотя бы с малой толикой волнения.
— О, земля уже теплая! — беззаботно отозвалась Елисавет, нежно поглядывая снизу. — Да вы присядьте, сударь, вот здесь, рядышком — сами убедитесь. — И она властно похлопала по траве рядом с собой.
Можно было бы, конечно, сослаться на белые кюлоты, которые он боится запачкать, но не хотелось выставлять себя полным дураком, поэтому он все же опустился на корточки ввиду прелестных сливочно- белых холмов, выпирающих из дерзкого выреза платья.
— А каковы носят парижские дамы декольте? — полюбопытствовала Елисавет. — Я слышала, что теперь не модно открывать грудь слишком уж глубоко.
— Сие зависит не от моды, а от красоты самой груди, — сказал Федор довольно сухо, но тут же сгладил впечатление от своего равнодушия:
— Вы, сударыня, можете позволить себе вырез какой угодно глубины…
(«Хоть до пупа!» — это грубоватое замечание он все же поймал на кончике языка.) — Правда? — обрадовалась Елисавет. — Да, у меня красивая грудь, я знаю! И она тугая, хотя кожа очень нежная. Да вы попробуйте, потрогайте! — И, так внезапно схватив Федора за руку, что он чуть не повалился на кокетку, она потянула его ладонь к себе, явно намереваясь возложить на трепещущие полушария.
С усилием восстановив равновесие, он, однако, ухитрился замедлить сие движение и, встретив ошеломленный взор Елисавет, пояснил:
— Легендарная красавица Диана де Пуатье уверяла, будто мужская рука вредна для нежной кожи тех, чья грудь красиво вздымается… При солнечном свете, сударыня!
— Что-то ни разу не замечала, чтоб у меня ухудшилась кожа! — запальчиво воскликнула Елисавет и осеклась, хотя Федор вполне мог продолжить ее мысль:
«Хотя мужские руки касались ее весьма многажды!»
Он немало слышал о похождениях этой веселой царевны, которую уже называли «русской Марго», ибо она, подобно великолепной Маргарите Наваррской, очень бурно начинала свою юность. Князь Федор вовсе не был ханжой — свобода обхождения нравилась ему куда больше, чем теремные российские нравы, однако дотронуться до соблазнительной Елисавет он не отваживался. И дело здесь было не только в неминучем гневе молодого государя, явно увлеченного своей распутной тетушкой: все можно было бы устроить шито- крыто. Просто не нравилась князю Елисавет — не нравилась, и все тут! Ни душа, ни плоть его не волновались при виде сей доступной прелести. Окажись на ее месте любая другая.., да нет, в том-то и загвоздка, что не любая. Просто — другая… Словом, опять складывалась ситуация пренеловкая, как и давеча, когда решался вопрос о цвете чулок, поэтому истошный собачий брех, раздавшийся совсем рядом, был воспринят князем Федором с немалым одушевлением.
Опять последовала пробежка по кустам, грозные крики: «А ну пошел! Вон отсюда!», потом жалобное тявканье, которое стремительно удалялось, пока не стихло совсем.., и Федор вздохнул с облегчением, когда,
