— Addio! [78].
Ну, слава богу, теперь все стало на свои места!
Князь Федор с восторгом глядел в потемневшую, вновь непроницаемую воду и думал, что нет ничего лучше в мире, чем быть дураком и королем дураков. Дураком!
Не убийцей!
Он радостно кинулся к Савке, вяло шевелившемуся в углу, затормошил его:
— Ну, очнись! Очнись! Экий ты сонливый да дремливый! Очухайся. Теперь все с места тронется. Теперь вопрос дней, когда мы отсюда уберемся! Правда, Сиверга? — обернулся через плечо:
— Спроси свое Око Земли — скоро мы с Машей уедем из Березова?
Она поджала губы:
— Око Земли — не гадалка, не шаманка. Оно отворяется, лишь когда судьба зовет!
Князь Федор, устыдясь, подошел к дупельке, взглянул опасливо в темную глубину.
— Око Земли… — От этих слов, хоть он и не понимал толком их значения, дрожь шла по спине. — Боже мой, Око Земли! — Обернулся с суеверным почтением к Сиверге:
— Оно что, прямо здесь? Прямо здесь?!
Сиверга только хмыкнула:
— Ты солнце видел? В небе оно! А ведь солнечные зайчики по земле пляшут. Так и Око Земли — в глуби земной оно, а всюду зрит. Понимаешь?
Князь Федор рассеянно кивнул. Он помнил одно: теперь его руки, протянутые к Маше, чисты. О, скорее, скорее бы заключить ее в объятия!..
Сиверга поглядывала на него исподлобья. Счастливые не заботятся о мести! Он и думать забыл о Бахтияре. Ну что ж, пусть забирает свою светлоглазую.., если сможет. А местью займется она, Сиверга. И она улыбнулась так, что все гэйен на ее наряде, доселе молчавшие, дружно зазвенели.
Глава 9
Лесная страсть
Есть в тайге старая-престарая лиственница. Она стоит на каменистой горке, одна, возвышаясь даже над самыми высокими кедрами, и словно приглядывает за тем, что творится вокруг. От ее внимания не ускользнет ни лет белок по вершинам, ни токованье глухарей на сумрачных полянках. В шуршанье ее необъятных ветвей ловит тайга мудрые советы, суровые порицания, ласковую насмешку — и с благодарностью принимает все речения лиственницы. Это самое древнее дерево в тайге, и множество вековых кедров уже рухнуло под бременем лет, множество дубов обратилось в черные обломки — а лиственница все стоит, все шумит ветвями… Не найти прекраснее дерева весной и летом, когда вся она облачена в нежнейшие и мягчайшие, будто соболий мех, зеленые иголочки, и солнце, играя в ее вершине, льет зеленую радугу на молодые веточки. По осени сухим желтым пожаром полыхает лиственница, но сухие иглы держатся на ней дольше березовой, осиновой, ольховой листвы. Но вот приходит и ее черед: один порыв сентябрьского студеного ветра — и желтая хвоя толстым ковром покрывает камни, а на вершине горы остается черная, мрачная, иссохшая старуха, которая не чает, как избыть долгую, долгую зиму и с завистью глядит на тесно льнущие к ней ели и дубы: ели никогда не расстаются со своими тугими темно- зелеными одеждами, а ржавый, мертвый лист будет дребезжать на дубах до самого марта. И нет страшнее дерева в тайге зимой, чем эта лиственница, и тот же зверь, тот же охотник, который находил в нестерпимый летний зной или страшную грозу приют под ее ветвями, обойдет далеко стороной белую гору, на которой зловеще скрипит черное дерево, осыпая снег чешуйками коры, словно пеплом, и долго еще будет ему чудиться немигающий, недобрый, пристальный, всеведающий взор.
Там, у корней старой лиственницы, в недрах каменной горы, сокрыто Око Земли.
…Она могла выбирать среди лучших, и всякий счел бы за честь разделить ее выбор! Муж ее, орел, был небожителем. Добрые божества: Хотал Эква — богиня солнца, Этнос Ойка — бог луны, Най Эква — богиня огня — все, кто помогал Матери Земли создавать человека, опечалились тем, что злые духи, порождение хозяина нижнего мира Куль Отыра, вредят людям, и послали им на помощь орла. Но люди не понимали его языка, видя в нем простую птицу. Присмотревшись к людям, орел понял, что лучше всего понимают друг друга любящие — они готовы поверить даже в самое невероятное, ибо сердца и помыслы их очищены, освящены любовью! И начал он искать женщину, которая разделила бы его страсть — и приняла бы его мудрость, научилась чародейству. Этой женщиной стала Сиверга — именно орел научил ее управлять ветрами и назвал грозой ветров…
Другой муж ее, олень-вожак, ударами копыт своих отворял земные недра, и Сиверга не раз видела серебряные жилы, по которым струилась земная черная, горючая кровь. Иногда небесные боги посылали ему знак открыть людям сокровища, и тогда олень-вожак покидал стадо и резвился в отрогах Большого Камня [79], отверзая потайные пещеры, наполненные малахитом и яшмою, изумрудами и аметистами, лазуритом и хрусталем, и черным горючим камнем-углем, и рудами, и колчеданом, и другими богатствами, на которые люди набрасывались с той жадностью, с какой умирающий с голоду набрасывается на еду. Когда олень-вожак видел, что запасы в пещере истощаются, он бил копытом и затворял ее, чтобы земля вновь начала копить свои богатства. Олень-вожак больше других мужей Сиверги боялся смерти и часто говорил, что если он погибнет, не успев закрыть пещеры, то люди истощат все сокровища Большого Камня: и сами останутся ни с чем, и обездолят землю.
Третий муж ее, медведь… Сиверга нежно потянулась и прикрыла глаза, вспомнив о нем. Она любила его больше других, потому что он был отважен и ничего не боялся. И он так сильно любил Сивергу, что в дни их ласк всегда принимал человеческий облик — тот, какой хотелось видеть ей. Он любил только ее одну, и только ее имя шептали твердые, дерзкие губы, только ее видели светлые, голубые, как речная вода на рассвете, глаза, и только ее ласки просили мягкие, льнущие к пальцам, как молодая трава, волосы, только ее жаждало светлое, стройное тело с белыми крепкими руками и грудью гладкой, словно высеченной из белого теплого камня…
Сиверга насупилась. Нет, она не хочет думать об этом! Она перестала встречаться с мужем-медведем, потому что ей стыдно снова просить его принять облик русского князя. А никакого другого мужчину она не хочет видеть в тисках своих колен. Если бы сейчас мужорел взглянул в глаза Сиверги, он сразу увидел бы, что своих трех волшебных мужей и всех духов тудин, дающих колдовские силы, в придачу, Сиверга отдала бы за любовь русского. Бессмертие и мудрость — отдала бы за смерть в его объятиях!
