окна с петухами на наличниках занавешены непроницаемыми, стильными занавесками, как в шестом районе Амстердама, где в каютах за стеклами сидят красотки и во время 'сеанса' застенчиво занавешиваются, - бардаки там буржуазные, а это вот нарядный советский чусовский бардак, только именуется хитро: 'Дом для приемов'. Как пели в тридцатые годы: 'Цыпленок тоже хочет жить'. Чусовское начальство давно доказало, что его запросы и вожделения нисколь не хуже и не ниже, чем у 'тех', что наверху. На рынке наподобие петушков там-сям выстроены ларьки для индивидуальной торговли, тоже все в деревянной резьбе и лаке, стоят меж грязных луж и рытвин, но никто в них ничем не торгует. И свор грязных, разномастных собак не видать - пришили их бичи или кавказские братья на 'бараньи' шашлыки употребили - любят они повертеться в наших бесприютных русских дырах. Около проходной завода, на фоне полинявшей грязной скульптуры Ленина толпится народ. 'Митинг, - подумалось мне, - это в смирнейшем-то городишке!..' Но то был не митинг, то рабочие металлурги после смены штурмовали автобус. Одна баба, похожая на медведя, ревя зверем, размахивала сумкой направо и налево, пробивая себе путь к транспорту. Никаких автобусов прежде в Чусовом не было, с работы и на работу люди ходили пешком, жизнь ютилась подле и вокруг завода, но когда от металлургического завода отпочковался в отдельный ферросплавный завод и стал выделять совсем небывалый смертоносный чад, Министерство черной металлургии вынуждено было пойти на расходы, и решено было строить мост через реку, начать строительство жилого массива, чтоб хоть частично спасти жизнь новому поколению металлургов, а то ведь и до пенсии многие не доживают. Когда шел я по главной аллее кладбища отыскивать могилы родственников, куда ни посмотрю: и направо, и налево все знакомые фамилии я же в Чусовом вставал на учет в военкомате, работал на разных работах, в газете, на радио, и многих-многих жителей города знал не только в лицо, но и пофамильно. Лежит на этом кладбище и знакомый врач, большой, добродушный выпивоха, хвалился он когда-то: 'Почти всех, что здесь покоятся, я лечил...'
Редакция 'Чусовского рабочего' находится теперь за рекой, в Новом городе. Сходить бы надо, но посмотрел я газету - и расхотелось. В бытность нашу в 'Чусовском рабочем' мы тоже были верными приспособленцами, послушными исполните- лями, как и вся совпресса, оскверняли родное слово, но до подлостей повального порядка все же не доходили. Газета 'слепо' напечатана, целые столбцы смазаны, она почти нечитабельна, - это при своей-то типографии! Бывало, наши рассыльные не успевали обувь чинить, бегая от редакции до типографии, которая располагалась отчего-то на железнодо- рожном товарном дворе. На четвертой полосе газеты все в порядке: напечатаны объявления, реклама, даже линеечки, виньеточки, рамочки - все путем, все как надо! - за это платят. Стишки, обличающие демократов, в газетке тоже четко напечатаны, - стишки под мне известным псевдонимом старый чусовской демагог-партократ скрывается за тем псевдонимом - жив курилка, борется, воняет в валенки перепрелой вонью.
Мы до чего дошли-то? До чего дожили? Мне говорили, мол, директор завода и администрация города - неплохие, но ведь это среди совсем плохих! Попробовал бы хозяин завода, скажем, в Питсбурге или в Бристоле, не привезти рабочих на работу и не увезти с работы - трудящиеся его вместе с заводоуправлением снесли бы, каменьями забили, заодно и власти городские, сыто наверху дремлющие, разогнали бы. Как привычно - власти хорошие, но в городе нельзя жить. Впрочем, по Уралу, да и только ли по Уралу, есть немало городов и городишек, в сравнении с которыми грязный Чусовой - райское место. Город Красноярск, в котором я живу, разве лучше? В нем тоже нечем дышать. Дети мрут как мухи, рождаемость давно отстает от смертности. Секретные, спрятанные под землей города-спутники, начиненные урановой супер-продукцией, радиацией, фтором и массой других отравляющих веществ и гадостей, днем и ночью убивают людей.
'Зачем? Почему здесь живут люди?' - еще и еще задавал я себе вопрос, сидя на горе и глядя на город моей молодости, затянутый пеленой газа, дыма, сажи. Но здесь впору спросить: зачем мы вообще живем? Зачем родились? 'Приемлем с жизнью смерть свою, на то, чтоб умереть, родимся?' - гремел когда-то Гаврила Державин. Зачем нам выпало жить в стране, превращенной в помойку, в душегубку, в холодный карцер, куда бросают провинившихся зэков граждане начальники? 'Но раз мы люди и в такое время жить нам выпало никуда не денешься', - это самоцитата из одной моей ранней повести. Ее я набросал мимоходом, не думая, что она со временем сделается такой злободневной, почти пророческой. Нет у нас запасной родины, нет другой жизни, значит, надобно все вытерпеть и пережить ради того, чтобы обиходить, спасти эту забедованную, ограбленную, почти убитую землю, на которой нам выпало жить, наладить жизнь, которой наградил нас Создатель, сохранить в себе душу ради того, чтобы во всем и во всех она была века, веки-вечные жива.
Утром я уезжал на станцию из спортивного лагеря 'Огонек' и на рифленом заборчике старого чусовского кладбища увидел крупно, суриком написанное: 'Да здравствует КПСС! Слава товарищу Сталину!'.
О, родина моя! О, жизнь! О, мой народ! Что вы есть-то? Чего еще надо сделать, чтобы прозреть, воскреснуть, не провалиться в небытие, не сгинуть? И если ты еще есть, мой народ, может, вслушаешься в вещие слова современного гонимого поэта: 'А может, ты поймешь сквозь муки ада, сквозь все свои кровавые пути, что слепо верить никому не надо и к правде ложь не может привести'.
Но закончить все же хочется мне не назиданием, а заветом, что всегда у меня на столе, выписанном из стихов вологодского поэта Сергея Чухина, тоже рано себя сгубившего:
Работай, мой друг,
Душою чист,
Один проходи науку.
По правую руку
Бумаги лист,
И сердце
По левую руку.
Но легче будет писать
Вдвоем,
Если,
Навек условясь,
Рядом с тобою
Поводырем
Незамутненная совесть.
А трудно станет
В пургу и свист,
Поделят поровну
Муку:
По правую руку
Бумаги лист
И сердце
По левую руку.
...Прошло более четырех лет со дней написания этой статьи для собрания сочинений, издание которого в современных экономических условиях осложнилось и задержалось.
За это время я написал и напечатал две первые книги романа о войне, он называется 'Прокляты и убиты'. Первая книга - 'Чертова яма', уже неоднократно изданная, и вторая - 'Плацдарм' - подвергнуты разбору в печати, получены на них и письма от читателей. Как я и ожидал, читатель высокопоставленный - это еще не значит - высококультурный, подвергает роман разносу, пользуясь старой, но для них, высокопоставленных, неизносимой моралью и терминологией: - 'Мы победили, и это главное', 'Клевета на войну', 'Поклеп на все святое, главное, на партию', 'Где автор этакое видел? Было не так, а вот как?', ну и т. д. и т. п.
Да, увы и ах! Времена-то изменились, генеральские окрики не только на писателя, но и на подчиненных мало или почти не действуют.
Главные, как всегда для меня, письма от людей, видевших войну из окопов, а несколько писем - от солдат, служивших в том же Бердском полку одновременно со мной или за мной, и я непременно помяну их в тех томах, где будет напечатан роман 'Прокляты и убиты'.
За это время не только писалось, но и думалось много - более всего поразило меня воскресение гидры - коммунистической партии, давно уже и закономерно превратившейся в партию фашистскую, сеявшую смуту и злобу на нашей усталой земле, и снова часть замороченного народа, пока, слава Богу, небольшая, вместо того, чтобы молиться, готова бороться, бить, побеждать, чтобы вернуться к тому прошлому, когда была дешевая колбаса.
Поразительная страна! Феноменальный народ! Шел-шел по трупам и потокам крови к светлому будущему, теперь готов идти тем же кровавым путем к 'светлому' прошлому. На Руси Святой, более всех других государств пострадавшей от немецкого фашизма, расправляет крылья, каркает и готов взлететь фашизм советский, уже идеологи свои появились, доказывающие, что без свалки и крови на обратном пути никак не обойтись, надо жертвовать собой и детьми своими, а партия сумеет за все за это отблагодарить. И все это снова от имени народа делается недобитыми коммунистами и воротилами, готовыми ввергнуть его в пучину кровавых бедствий, и уже снова попробовано пролитие крови.
Мы, русские, так ничему и не научились, все неисчислимые жертвы и муки народа, войну перемогшего, кажется, забыты. Это в стране, где народ до сих пор не восстановился, население после войны не прибыло, а убыло. Запуганный большевистской демагогией, во все времена обманываемый народ, снова желающий обмануться, вроде как бы не понимающий простых истин, так и не пришедший к Богу с покаянием, народ, подверженный сомнению и не верящий, что 'никогда, ничего не вернуть, как на солнце не вытравить пятна, и, в обратный отправившись путь, все равно не вернешься обратно'.
Отученный свободно жить и отвечать за себя, русский народ хочет обратно в стойло, под ярмо, к общей кормушке, в общую тюрьму, на общие нары. Конечно же, часть населения, которая не потеряла еще разума и отлично сознает, куда его тянут авантюристы и пройдохи ленинско-сталинской выучки, как может, сопротивляется этому, протестует, пытается оградить доверчивых и несчастных людей от нового безумия, от новой крови, и потому написалась у меня 'внеплановая' повесть под первоначальным названием 'Не надо крови'.
Не надо! Всем строем и содержанием этой повести, - она опубликована под названием 'Так хочется жить' -
