припас. Чтобы не уморить себя и семейство с голоду, я подрабатывал на разгрузке вагонов и, разгружая все подряд, в том числе и мясные туши, угодил работать на местный колбасный заводик разнорабочим, мыл и подавал мясо на столы обвальщиц. Обвальщики мяса - это те люди, которые отделяют мясо от костей и сухожилий. Кто-то ушел в отпуск или заболел, или заворовался и угодил в тюрьму, - меня из цеха перевели в вахтеры. Наконец-то я угодил на легкую работу. Несмотря на все жестокие будни и превратности жизни - бесквартирье, бесхлебье, нищенское существование, я никогда не переставал читать и, узнавши, что при местной газете 'Чусовской рабочий' начинает действовать литературный кружок, пошел на первое же занятие.
На этом занятии литкружка читал рассказ бывший работник политотдела наших достославных лагерей. Рассказ назывался 'Встреча'. В нем встречали летчика после победы, и так встречали, что хоть бери и перескакивай из жизни в этот рассказ. Никто врать его, конечно, и в ту пору не заставлял. Но человек так привык ко лжи, что жить без нее не мог. Вот и сочинительствовал.
Страшно я разозлился, зазвенело в моей контуженной голове, и сперва я решил больше на это сборище под названием 'Литературный кружок' не ходить, потому как уже устал от повседневной лжи, обмана и вероломства. Но ночью, поуспокоившись в маленькой, теплой вахтерской комнатке, я подумал, что есть один единственный способ борьбы с кривдой - это правда, да вот бороться было нечем. Ручка, чернила есть для борьбы, а бумаги нету. Тогда я решился почти на подсудную крайность: открыл довольно затрепанный и засаленный журнал дежурств, едва заполненный наполовину, и поставил на чистой странице любимое мною до сих пор слово: 'Рассказ'.
Я написал его за ночь и, вырвав плотные страницы из корочек, на следующем занятии кружка, то есть через неделю, прочел рассказ вслух. Рассказ был воспринят положительно, и его решили печатать в газете 'Чусовской рабочий' как можно скорее. Поразобрав каракули, нанесенные на бумаге полуграмотным, да к тому же и контуженным человеком, маленько его подредактировав, - 'Чего там редактировать? Там же сплошная правда!' - я еще вернусь к этой самой 'правде', потолкую о ней и о понимании ее в нашем любезном отечестве - рассказ начали печатать. А пока, забегая вперед, скажу, что однажды безмерно мною любимый, совсем недавно умерший, новеллист Юрий Нагибин, с которым мы состояли членами редколлегии в ту пору в очень хорошем журнале 'Наш современник', - уверял меня на полном серьезе, что писателями мы сделались исключительно по причине фронтовой контузии. 'Понимаешь, - говорил он, - отыскал я пару своих рассказов, напечатанных в журнале 'Огонек' еще до войны, - ну ни проблеска там, ни бисериночки. А вот вдарило по голове, что-то в ней оборвалось, повернулось ли - и открылся талант! А иначе откуда бы ему взяться? У меня отец, мать и вся родня во многих коленах совершенно далеки от этих самых сочинительств...'
О-ох, послушать нашего брата, да на встречах с дорогими читателями, да позаписать бы все, нами сказанное-высказанное - было бы еще похлеще 'Барона Мюнхгаузена'!
Да, а рассказ-то с продолжением печатают в 'Чусовском рабочем'! Фамилия моя сверху, ниже - название, мною собственноручно написанное, 'Гражданский человек'. Я гоголем по обвальному цеху хожу, хотя с резинового фартука сукровица течет, порезанные костями руки кровоточат, солью и селитрой их разъедает так, что от боли штаны у меня мокрые, но я пою на весь завод: 'Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех!' И бабы-трудяги мне дружно подтягивают.
Бабы - обвальщицы, шпиговщицы, кишечницы и коптильщицы - все, все знают, что я получу много денег, куплю себе новую шапку, костюм, может, и на штиблеты сойдется, что выйду я в богатые и с ними, с бабами, ревматизмом от постоянного мокра искореженными, от мясного изобилия впадающими в лютость, тут же переходящую в сентиментальность и плаксивость, здороваться перестану и узнавать их не захочу.
Вдруг обвал, трагедия, полный срыв коммерческих и творческих планов рассказ мой на середине печатанья остановили по причине его полного безнравственного содержания.
А, батюшки мои! Что же это за зверь такой - безнравственность-то! Сама заведующая отделом агитации и пропаганды Чусовского горкома, запротестовавшая против рассказа и совращения чусовских трудящихся посредством печатного партийного органа, прижила от заезжего прощелыги-лектора ребеночка - и ничего, трудится, мораль направляет. В соседнем с нею кабинете долго руководил городом и районом зараженный сифилисом начальник по фамилии Ставров, валил на свой идейный стол девчонок и баб, начиная от секретуток и кончая уборщицами, с почестями препровожденный на пенсию, с искривленными заразой костями, желтый, хромой, полуразложившийся, бродил по городу, талдычил, что повредил позвоночник на войне.
Какой же чудовищной силы и мощи фугас я запустил, что пошатнул здоровую мораль передового советского сообщества?! Мне тут же любезно, отечески и объяснили какой: наша любимая партия всегда нас воспитывала любезно, отечески, коли не воспитываешься, - в железы тебя, в руды лагерные, тем более и везти-то недалеко, значит, и ненакладно, всего несколько остановок, - город со всех сторон обложен каторжными лагерями, воспитательными заведениями всех мастей и разрядов с длинными номерами, знаками и значками и непонятными грифами.
Рассказ 'Гражданский человек', которым я решил напрочь смести всякую ложь с советской земли, совершенно бесхитростен, открыт, прямолинеен и даже патриотичен, в чем легко убедиться, найдя его в первом же томе под названием 'Сибиряк'. Он и сейчас-то, после капитальной переработки и доработки опытной рукой, - не ахти что, а тогда был и вовсе наивненький, блекленький, но в нем было и притягательное свойство - я все списывал с 'натуры', в том числе и главного героя - моего сотоварища по фронту. Все-все: имя, фамилия, название фронтовых и тыловых деревень, количество детей и т.д. - все было точно, доподлинно, все должно было противо- тоять вселенской неправде. Лишь в одном месте дал я маху - перепутал название деревни главного героя, поименовав ее Каменушкой. Тогда как она оказалась Шумихой, и детей перепутал - было у моего героя их трое, я написал - двое парней и девочка, а оказалось наоборот.
Но этот мах был вовсе не роковым махом, мах я допустил в том месте, где решил пошутить вместе с героем насчет нашего сословия, да и выломал нечаянно дверь с надписью: 'Советская мораль - самая лучшая в мире мораль'. Словом, из рассказа соокопники узнают про главного героя, что был он лучшим трактористом в колхозе, такой неразворотливый, скромный, незаметный - и лучший! Как же это может быть?
Как видите, все в лучших традициях соцреализма шло до одного рокового места. Оч-чень это интересное явление - 'лучшая в мире мораль'. Многие совлитераторы, еще не умея писать, уже владели лукавыми приемами соцреализма и могли, как утята, - только-только вылупившись из яйца, хорошо плавать. Как читающий человек, владел ими уже и я, а тут возьми мой герой и брякни: 'Мало сейчас нашего брата, стало быть, мужиков, в деревне осталось, вот и стали мы все для баб хороши'.
'Ка-ак?! - возмутились поборники нравственной чистоты в Чусовском горкоме, - наших, советских женщин называть бабами? Делаются, к тому же, грязные намеки на их неразборчивую похотливость, тогда как они у нас...'
Ну, а дальше вы все знаете, как это бывало и бывает еще, какие слова говорятся и оргвыводы делаются. Редактор газеты, Григорий Иванович Пепеляев, отнес все это громоверженье в область юмора, да и народ наш, опять же народ, передовой, советский, самый замороченный, но сознательный, давай звонить, писать в редакцию и даже приходить и спрашивать - отчего рассказ молодого автора не печатается, в 'верха' жаловаться народ грозился. Может, насчет 'верхов' и народа Григорий Иванович и приврал, стараясь приободрить молодую творческую поросль, - в ту пору гибкость редактору и чутье требовались отчаянные, чтобы уцелеть на должности и газету вести на приличном уровне. И печатанье художественного произведения в местной прессе тогда было редкостью. Редактор, сделав вид, что общественность-таки его додавила, рассказ печатать закончил. Пока этот сыр-бор шел да разгорался, одна малосильная работница газеты ушла в декретный отпуск, оттуда угодила на 'комсомольскую линию', меня пригласили на ее место, тут я узнал, что весь двухполосный номер газеты имеет гонорар аж семьдесят рублей, по новому курсу - семь, и мне не только на костюм и на шапку, даже на портянки вознаграждения за рассказ не хватит.
Но не бывает дыма без огня, как и огня без дыма, - слух о скандальном рассказе докатился аж до областного города Молотова (ныне это снова Пермь), достиг отделения Союза писателей и оттуда поступила просьба: выслать газеты с рассказом и как можно скорее. Не успел я обсидеться в 'Чусовском рабочем', проморгаться как следует, бац! - мой рассказ появляется в областной газете 'Звезда', правда, в сокращенном виде. Я еще и дух не перевел, эйфорию не перечувствовал, как рассказ уже полностью звучит по областному радио, играют-читают в нем артисты, да еще и под музыку, под симфоническую. И когда пришло письмо - извещение о том, что рассказ будет напечатан в альманахе 'Прикамье', - во мне уже никаких сил не осталось, один лишь восторг чувств бушевал во мне и с этим восторгом я накатал несколько рассказов подряд. Но мой творческий порыв был охлажден в той же редакции газеты 'Чусовской рабочий', на занятиях того же боевого литкружка, - исчезли из моей творческой продукции вульгарные и грубые слова, вроде 'баб', все персонажи у меня говорили изысканно, поступали правильно, главное - идейно и выдержанно.
А так как я еще от фронта не отошел и имел
