Моя после этой книги до сих пор не вернулась…
Это книга о Великой Тайне Женщины. Это книга о Бессмертной Любви. О Добре. О Времени. О том, чего вообще нельзя коснуться пальцами или понюхать, что постоянно ускользает, даже если смотришь боковым мимолетным зрением. О том, как дьявольски трудно жить не в черном поле и не в белом поле, а в «бессчетных оттенках серого», как это хорошо понимал и мудрый профессор Толкин. О том. Как в нашем вечном странствии от зимы к весне в лето до самой поздней осени мы что–то неуклонно теряем — год за годом, шаг за шагом… Или же обретаем? — нет, не бессмертие, быть может, вообще не способное любить, но ту блаженную окончательность, которая сама по себе — вечный двигатель того малопонятного процесса, название которому — Жизнь и Фантазия.
Вечность в мимолетном, вселенная в песчинке…
Странное дело: пока я работал над этой книгой, под моими окнами, выходящими на пока еще тихую городскую улочку, что горбится по сопкам, неся на себе драконий гребень пятиэтажек из белого кирпича, каждое утро раздавался стук копыт. Я не раздвигал штор по утрам, чтобы восточное солнце не было в окна и не будило дремлющую пыль на книжных полках. Я их так и не раздвинул, не посмотрел на единорогов. В том, что у меня под окнами каждое утро пробегали осенние единороги, не было никаких сомнений — одного–двух видели даже в Лос–Анжелесе. Мне говорили, что это, наверное, цирковые лошади на прогулке или кооператоры из соседнего парка едут катать детишек в гавань… Но когда я, имеющий на эту книгу не больше прав, чем любой читатель (и уж, конечно, гораздо меньше прав, нежели сам автор, затеявший всю эту историю где–то посреди Америки), — когда я поставил последнюю точку в переводе и отодвинул кипу листов в сторону — с того самого утра я не слышу больше никаких копыт под своим окном…
I
Единорог жила в сиреневых лесах, и жила она там совсем одна. Она была очень стара, хотя и не знала этого. Ее цвет уже не казался таким беззаботным, какой бывает морская пена, — теперь он, скорее, напоминал падающий снег в лунную ночь. Но взор ее был по–прежнему ясен и неустанен, и передвигалась она все так же — словно тень по волнам.
Она вовсе не походила на рогатую лошадь, какими часто рисуют единорогов, — нет, она была меньше, копыта ее были раздвоены, а сама она обладала той древней дикой грацией, какой у лошадей отродясь не было. Олени лишь робко и слабо подражали ей, а у коз эта грация проявлялась только в каких–то издевательских плясках. По сравнению с длинной и гибкой шеей ее голова казалась меньше, чем на самом деле, а грива, спадавшая почти до середины спины, была мягкой, как пух одуванчиков, и нежной, как усики бабочек. У нее были острые уши и тонкие ноги с белым оперением у лодыжек, а длинный рог над глазами сиял и переливался собственным жемчужным светом даже в самую темную полночь. Им единорог убивала драконов, им лечила одного знакомого короля, чья отравленная рана никак не затягивалась, и им же сшибала с веток спелые каштаны для медвежат.
Единороги бессмертны. Им свойственно жить в одиночестве в каком–нибудь одном месте: обычно это лес, где есть озеро, достаточно чистое, чтобы они могли видеть в нем себя. Единороги немножко тщеславны от сознания, что они — самые прекрасные существа в целом свете и к тому же — волшебные. Вступают в брак они очень редко, и нет леса более зачарованного, чем тот, где единорог рождается.
В последний раз она видела другого единорога очень давно, когда молодые девушки, до сих пор время от времени пускающиеся на ее поиски, звали ее на каком–то чужом языке. Но, если не считать этого воспоминания, она не имела представления ни о месяцах, ни о годах, ни о столетиях — она не ощущала даже смены времен года. В лесу единорога всегда была весна — потому что она жила там, бродила целыми днями среди огромных буковых деревьев, присматривая за зверьем, что обитало в земле и под кустами, в гнездах и норах, под корнями и в верхушках деревьев. Дети и родители, волки и кролики, они охотились, любили, рожали детей и умирали, а поскольку единороги ничего этого не делали, то она никогда не уставала за ними всеми наблюдать.
Однажды случилось так, что через ее лес ехали два человека с длинными луками — они охотились на оленя. Единорог следила за ними, передвигаясь так осторожно, что даже их лошади не чуяли, что она близко. Вид людей наполнял ее старой, медленной, странной смесью нежности и ужаса. Она никогда никому не позволяла себя увидеть — если это зависело от нее самой, конечно, — но ей нравилось смотреть, как люди едут мимо, и слышать, как они разговаривают.
— Не нравится мне этот лес, — ворчал старший из охотников. — Тот, кто живет в лесу единорога, со временем сам наполняется его волшебством и, как правило, обучается искусству исчезать. Не будет нам здесь охоты.
— Единорогов давно уж нет, — отвечал второй. — Если они вообще когда–либо были. А что? Лес как лес…
— Отчего тогда здесь листья не осыпаются? И снега не бывает? Говорят тебе, хоть один единорог в мире, да остался — и дай ему Бог счастья, старику одинокому. Но пока он живет вот в этом лесу, не будет охотника, который домой в сумке привез бы что–нибудь больше синицы. Вот дальше езжай — сам увидишь. Знаю я этих единорогов.
— По книгам, — подхватил второй. — Только по книгам, по сказкам, да по песням. Три короля правили — и даже шепотка не было, что единорога видели, ни здесь, ни в какой другой стране. Ты знаешь об единорогах не больше моего, ведь я читал те же самые книжки и слушал те же самые истории — и тоже ни одного пока не встретил.
Первый охотник на некоторое время умолк, а второй стал что–то уныло насвистывать. Затем первый произнес:
— Моя прабабка однажды видела единорога. Она мне об этом рассказывала, когда я был маленьким.
— Неужели? А она поймала его золотой уздечкой?
— Нет. У нее такой не было. Чтобы поймать единорога, золотая уздечка не нужна вовсе — это все сказки. Надо иметь только чистое сердце.
— Ага, — хмыкнул человек помоложе. — А она хоть покаталась на своем единороге–то? Без седла , под деревьями, как нимфа на самой заре рождения мира?
— Моя прабабка боялась больших животных, — ответил первый охотник. — Она на нем не каталась, а сидела тихо–тихо, и единорог положил голову ей на колени и уснул. И она не пошевельнулась, пока тот не проснулся.
— А как он выглядел? Плиний описывал единорога как очень свирепое животное, телом похожее на лошадь, головой — на оленя, ногами — на слона, а хвостом — на медведя. Он обычно рычит низким голосом, и его единственный черный рог — двух локтей в длину. А китайцы…
— Моя прабабка говорила только, что от единорога приятно пахло. Она никогда не выносила запаха зверья — никакого, даже кошачьего или коровьего, не говоря уже о диких запахах. Но запах единорога ей
