— О, пожалуйста! — голос Молли уже крошился. — Ну, пожалуйста же, это нечестно, этого не может быть. Он пригонит ее к Хаггарду, и больше ее никто никогда не увидит, никто. Пожалуйста, ты же волшебник, ты же не позволишь ему. — Ее пальцы еще глубже впились в руку Шмендрика. — Сделай же что–нибудь! — Она уже плакала. — Не позволяй ему, сделай что–нибудь!
Шмендрик тщетно пытался отцепить ее пальцы от своей руки.
— Я не собираюсь ни черта делать, — прошипел он сквозь стиснутые зубы, — пока ты не отпустишь мою руку.
— Ох, — произнесла Молли. — Прости.
— Знаешь ли, так можно вообще кровообращение прервать, — сурово сказал волшебник. Он растер руку и сделал несколько шагов вперед, словно намеревался преградить Красному Быку путь. Там он остановился, скрестив руки и высоко держа голову, хотя она то и дело клонилась вниз, потому что волшебник очень устал.
— Может быть, на этот раз, — слышала Молли его бормотание, — может быть, на этот раз… Никос сказал… что же сказал Никос? Не помню. Это было так давно. — В его голосе была странная старая печаль, которой Молли раньше не слышала. Но потом вдруг пламенем вспыхнула веселость: — Но кто знает, кто знает? Если время еще не пришло, то я просто могу заставить его прийти. Утешаться можно только этим, друг Шмендрик. В кои–то веки я уж точно не вижу, как можно сделать все еще хуже, чем оно уже есть. — И он тихо засмеялся.
Красный Бык, поскольку был слеп, не обращал внимания на какого–то худого человека у себя на пути, пока едва не раздавил его. Тогда он остановился, принюхиваясь к воздуху: буря ворочапась у него в горле, но в яростных движениях огромной головы была заметна определенная неуверенность. Единорог остановилась, когда остановился Бык, и дыхание Шмендрика оборвалось при виде такой покорности.
— Беги! — крикнул он. — Беги же! — Но единорог не взглячула ни на него, ни на Быка — никуда, только на землю.
При звуке шмендрикова голоса громыханье Быка усилилось и стало более угрожающим. Казалось, он сам хотел побыстрее выбраться из долины вместе с единорогом, и волшебник подумал, что знает, почему именно. За высившейся яркостью Красного Быка он уже различал две–три бледных звезды и осторожный намек на какой–то теплый свет. Близилась заря.
— Ему наплевать на дневной свет, — сказал Шмендрик самому себе. — Это стоит запомнить.
Он еще раз крикнул единорогу, чтобы та улетала, но ответом ему был только рев, подобный дроби барабанов. Единорог рванулась вперед, и Шмендрику пришлось отскочить с дороги, чтобы не быть сбитым с ног вторично. Сразу следом за ней двигался Бык, подгоняя ее все быстрее, точно ветер поторапливал истончившийся и изорванный туман. Мощь его хода приподняла Шмендрика и шлепнула о землю где–то в другом месте, несколько раз перевернув и стукнув обо что–то, но его не затоптали, хотя глаза ему опалило дослепа, а в голове забушевал пожар. Ему показалось, что он услышал, как закричала Молли Грю.
С трудом приподнявшись на одно колено, он увидел, что Красный Бык прижал единорога почти что уже к самым деревьям. Если б единорог попыталась хотя бы еще разок бежать… Но она уже принадлежала Быку, а не самой себе. Волшебник лишь мельком увидел ее — бледную и потерявшуюся меж бледных бычьих рогов — и дикие красные плечи, рванувшись, заслонили ее окончательно. Тогда, больной и разбитый, он, покачиваясь, закрыл глаза и позволил своей безнадежности промаршировать сквозь всего себя, пока что–то, уже пробуждавшееся прежде, не проснулось где–то внутри снова. Он громко закричал от радости и страха.
Какие именно слова произносила магия в этот, второй, раз, он никогда точно не узнал. Они покидали его, словно орлы, и он отпускал их; и когда вылетело последнее слово, внутрь с громом ринулась пустота, швырнувшая его оземь лицом вниз. Все произошло именно вот так быстро. На сей раз, прежде, чем собраться с силами и подняться на ноги, он уже знал, что сила была в нем — была и ушла.
Впереди недвижно застыл Красный Бык, принюхиваясь к чему–то на земле. Единорога Шмендрику видно не было. Волшебник быстро, как только мог, зашагал вперед, но Молли его опередила. Увидев, что именно обнюхивает Бык, она поднесла пальцы ко рту, как это делают дети.
У ног Красного Быка лежала молодая девушка, брошенная, точно очень маленький холмик света и тени. Она была совершенно нагой, и цвет ее кожи был цветом снега в лунном луче. Тонкие спутанные волосы, белые, как водопад, струились у нее по спине, опускаясь ниже талии. Ее лицо было спрятано под руками.
— Ох, — произнесла Молли. — Что же ты наделал? — И, забыв об опасности, она подбежала к девушке и опустилась рядом с нею на колени. Красный Бык поднял свою огромную слепую голову и медленно повел ею в сторону Шмендрика. Казалось, он убывал и угасал прямо на глазах, а серое небо становилось все ярче, хотя Бык по–прежнему тлел жестокой яркостью ползущей лавы. Волшебнику стало интересно, каковы его истинные размеры, когда он остается один.
Бык еще раз обнюхал неподвижную фигуру, колыхнув ее своим замораживающим дыханием, а потом без единого звука прыгнул в заросли и исчез из виду тремя гигантскими скачками. Последнее, что заметил Шмендрик, когда тот взбирался на обод долины, — там просто вихрилась тьма, красная тьма, которую видишь, когда закрываешь от боли глаза. Рога Быка обратились двумя самыми острыми башнями безумного замка старого Короля Хаггарда.
Молли Грю положила голову белой девушки себе на колени, снова и снова шепча:
— Что ты наделал? Что ты наделал?
Лицо девушки, во сне спокойное и почти улыбавшееся, было самым прекрасным лицом из всех, когда–либо виденных Шмендриком. От этого лица ему было и больно, и тепло. Молли поправила странные волосы, и Шмендрик заметил у девушки на лбу меж закрытых глаз небольшую отметинку — бугорок чуть темнее, чем кожа вокруг. Это не было похоже ни на шрам, ни на ушиб. Это было похоже на цветок.
— В каком смысле — что я наделал? — переспросил он Молли, не прекращавшую тихо стонать. — Всего–навсего спас ее от Быка посредством магии — вот что я наделал. Магией, женщина, моей собственной настоящей магией! — Теперь он был беспомощен от восторга, ибо хотел и танцевать, и пребывать в полной неподвижности, его сотрясали кличи и речи, но ему нечего было сказать. Все завершилось для него дурацким смехом. Он обхватил себя руками так крепко, что сам не ожидал, ахнул и растянулся перед Молли, потому что ноги его уже не держали.
— Дай мне свой плащ, — сказала Молли. Волшебник лишь моргал, глупо сияя ей в ответ. Она протянула руку и, не церемонясь, стянула изодранный плащ с его плеч. Затем она обернула им спавшую девушку так, чтобы не разбудить ее. Девушка сверкала сквозь него, как солнце сквозь листву.
— Без сомнения, тебя сейчас интересует, как я собираюсь вернуть ей подобающий облик, — предположил Шмендрик. — Не задавайся этим вопросом. Сила вернется ко мне, когда мне будет нужно — я уже знаю это. Однажды она придет — когда я призову ее, но это время пока не настало. — В порыве он прижал к себе Молли Грю, обхватив ее голову своими длинными руками. — Но ты была права! — вскричал он. — Ты была права! Она — здесь, и она — моя!
Молли высвободилась из его объятий — одна щека у нее покраснела, а уши запылали. Девушка у нее на коленях вздохнула, перестала улыбаться и отвернулась от восходившего солнечного света. Молли сказала:
— Шмендрик, бедный ты человек, ты, волшебник, неужели ты не видишь…
— Что — не видишь? Здесь нечего видеть. — Но его голос вдруг стал жестким и осторожным, а в зеленых глазах заскользил страх. — Красный Бык искал единорога, поэтому единорогу надо было стать кем–то другим. Ты же сама умоляла меня превратить ее — чем же ты теперь недовольна?
Молли покачала головой, и голова ее при этом мелко тряслась, как у старухи:
— Я не знала, что ты собираешься превращать ее в девушку — в человека. Лучше б ты сделал… — Она не закончила фразу и отвернулась от него, одной рукой продолжая поглаживать девушку по волосам.
— Это магия выбирала форму, а не я, — ответил Шмендрик. — Только шарлатан может выбирать тот или иной трюк для обмана, а волшебник — лишь носильщик, лишь осел, везущий своего хозяина куда надо. Волшебник призывает, а магия выбирает. Если она превращает единорога в человеческое существо, значит, это — единственное, что можно было сделать. — Его лихорадило в злом полубреду, отчего лицо его казалось еще моложе. — Я носитель, — пел он. — Я — обиталище. Я — посланец…
