— Большинство представлений, — сказал Рух через некоторое время, — на этом бы и закончились, ибо что еще вам могли бы показать после настоящего единорога? Но в Полночном Карнавале Мамаши Фортуны есть еще одна тайна — Демон разрушительнее дракона, чудовищнее мантикора, отвратительнее гарпии, и, конечно же, — более всеобщий, нежели все единороги на свете.
Он взмахнул рукой по направлению к последнему фургону — и черные полотнища, медленно извиваясь, стали сползать с него, хотя за их концы никто не тянул.
— Смотрите же на нее! — вскричал Рух. — Узрите Последнее, узрите Самый Конец! Зрите Элли!
За решетками было темнее, чем вечер снаружи, и холод шевелился там, как что–то живое. В этом холоде что–то двигалось, и единорог увидела там Элли — старую, костлявую, оборванную женщину. Та съежилась в клетке, раскачиваясь из стороны в сторону и пытаясь согреться над огнем, которого там не было. Она выглядела такой хрупкой, что, казалось, тьма должна была раздавить ее своей тяжестью, такой беззащитной и одинокой, что зрители должны были бы в жалости поспешить к ней и освободить ее. Но те вместо этого начали тесниться в молчании назад, словно Элли, как призрак, преследовала их. Она же на них и не смотрела. Она сидела в темноте и поскрипывала себе под нос песенку: ее голос походил на скрежет пилы, вгрызавшейся в дерево, и, как это дерево, казалось, готов был упасть куда–то вниз.
— Не очень внушительна на вид, а? — спросил Рух. — Но ни один герой не выстоит перед ней, ни один бог ее не одолеет, никакие волшебства от нее не уберегут и ее не удержат, ибо она — не наш пленник. Даже пока мы ее здесь вам показываем, она бродит среди вас, касаясь вас и беря от вас. Ибо Элли — это сама Старость.
Холод из клетки дотянулся до единорогам и там, где он коснулся ее, она ощутила дрожь и слабость. Она чувствовала, как увядает, расслабляется, чувствовала, как красота покидает ее с каждым выдохом. Уродство цеплялось за гриву, пригибало вниз голову, дергало за хвост, иссушало кожу, вгрызалось в тело и впивалось в мысли воспоминаниями о том, какой она была когда–то. Где–то поблизости гарпия вскрикнула низко и нетерпеливо, но она с радостью бы свернулась в тени бронзовых крыльев — только бы спрятаться от этого последнего демона. Песня Элли зубьями пилы рассекала ей сердце:
Представление окончилось. Толпа украдкой расходилась, и никто не уходил поодиночке, все держались парами, кучками, незнакомые люди брали друг друга за руки, то и дело оглядываясь, не бредет ли вслед за ними Элли. Рух жалобно прокричал им вдогонку:
— Не желают ли джентльмены остаться и услышать рассказ про сатира? — И кисло при этом расхохотался, только ускорив их медленный уход. — Ночные существа при свете естества! — Они торопливо протискивались мимо клетки единорога в густевшем воздухе — и дальше, прочь, а хохот Руха подхлестывал их, подгонял домой, а Элли все пела и пела.
Все это — иллюзия, говорила себе единорог. Все это — обман. Ей чудом удалось поднять потяжелевшую от смерти голову и взглянуть в глубь темноты последней клетки — и увидела она вовсе никакую не Старость, а саму Мамашу Фортуну. Та потягивалась, посмеивалась и сползала на землю со своей прежней жутковатой грацией. И единорог поняла, что вовсе не стала смертной и безобразной, — но и прекрасной себя она тоже больше не ощущала. Может быть, это тоже иллюзия, устало подумала она.
— Мне понравилось, — сказала Мамаша Фортуна Руху. Мне всегда нравится. Я, наверное, в душе актриса.
— Ты лучше проверь эту чертову гарпию, — ответил Рух. — Я в этот раз просто чувствовал, как она высвобождается. Как будто веревка, что ее держит, — это я, и она меня развязывает. — Он поежился и понизил голос. — Избавься от нее, — хрипло вымолвил он, — прежде, чем она расшвыряет нас по небу, как кровавые облака. Она все время только об этом и думает. Я просто знаю, как она об этом думает.
— Тихо, дурень? — собственный голос ведьмы был яростен от страха. — Если она удерет, я могу превратить ее в ветер, или в снег, или в семь нот музыки. Но я предпочитаю сохранить ее. Ни у одной ведьмы на свете нет в плену настоящей гарпии, и ни у одной ее никогда не будет. Я буду ее держать, даже если для этого придется каждый день кормить ее куском твоей печенки.
— О, очень мило, — сказал Рух, подавшись от нее в сторону. — А что, если она захочет только твоей печенки? Что ты тогда сделаешь? — требовательно спросил он.
— Все равно отдам ей твою, — ответила Мамаша Фортуна. — Ей все равно. Гарпии не очень сообразительны.
Одна в лунном свете, старуха скользила от клетки к клетке, гремя замками и щупая свои чары, как хозяйка на рынке пробует на ощупь арбузы. Когда она подошла к клетке гарпии, чудовище издало звук, пронзительный, словно копье, и расправило крылья во всем их ужасающем великолепии. Единорогу на мгновение почудилось, что прутья клетки начали корчиться и стекать вниз струйками дождя, но Мамаша Фортуна щелкнула узловатыми пальцами, — и прутья вновь стали железом, а гарпия опять опустилась в ожидании на насест.
— Пока рано, — произнесла ведьма. — Пока рано.
Они глядели друг на друга одинаковыми глазами. Мамаша Фортуна сказала:
— Ты моя. Если ты убьешь меня, ты моя.
Гарпия не пошевельнулась, но луну скрыло облако.
— Еще рано, — повторила Мамаша Фортуна и отвернулась к клетке единорога. — Ну? — произнесла она своим сладким дымчатым голосом. — Я тебя попугала немножко, правда? — Она рассмеялась, как будто спешащие куда–то змеи поползли внезапно через скользкую грязь, и шагнула поближе: — Что бы там ни говорил твой друг волшебник, каким–то маленьким искусством я все же владею. Одурачить единорога так, чтобы та поверила, что она на самом деле стара и грязна — я бы сказала, что для этого нужно кое–какое умение. Это что — «грошовые чары» удерживают у нас нашу Темную Пленницу? Никого иного, пока я…
— Не хвастайся, старуха, — перебила ее единорог. — Твоя смерть сидит вон в той клетке и слышит тебя.
— Да, — спокойно ответила Мамаша Фортуна. — Но я, по крайней мере, знаю, где она сидит. Ты же за своей собственной смертью вышла охотиться на дорогу. — И она снова рассмеялась. — А я вот знаю, где и твоя смерть. Но я избавила тебя от этой находки, и ты должна мне за это спасибо сказать.
Забыв, где она находится, единорог кинулась на старуху — и наткнулась на решетку. Ей было больно, но она не отступала:
— Красный Бык, — вымолвила она. — Где мне найти Красного Быка?
Мамаша Фортуна шагнула к клетке еще ближе:
— Красный Бык Короля Хаггарда, — пробормотала она. — Значит, про Быка ты знаешь. — Она обнажила два оставшихся во рту зуба. — Что ж, он тебя не получит. Ты принадлежишь мне.
