тревожат своих соседей, но вскоре, конечно же, попытаются завоевать прилегающие территории, в том числе и земли индейцев онондаго на другом берегу Реки. До сих пор ни одному рабу не удалось убежать и поведать соседям о намерениях этих двух маньяков.
— Но люди, живущие у границ, сами в состоянии увидеть, что рабы возводят крепостные стены, — удивился Бартон.
Спрюс посмотрел на него и криво улыбнулся.
— Геринг распространил слухи о том, что это все из-за евреев. Его, видите ли, интересуют только евреи, и он только из них намерен набирать себе контингент рабов… Поэтому, дескать, соседям нечего беспокоиться. Но как вы сами могли убедиться, это абсолютная ложь. Половина рабов не являются евреями.
С наступлением сумерек Бартона, Руаха, де Грейстока и Моната вывели из загона и погнали к чашному камню. Здесь собралось уже около двухсот рабов, охраняемых семьюдесятью приверженцами Геринга. Чаши Бартона и его друзей поставили в камень и стали ждать. После того, как прогрохотало пламя, чаши были убраны. Каждый из рабов открыл свою, и стражники изъяли из них табак, спиртное и половину еды.
— Значит, мы — настоящие рабы! — чуть ли не с гордостью произнес Фригейт. — Дик, вы довольно долго размышляли об институте рабства. Что вы думаете о нем сейчас?
— Все, что мы знали на Земле можно было бы назвать «восточным» рабством. Здесь же у раба нет ни малейшей возможности стать свободным человеком. Здесь нет никаких личных чувств между рабом и рабовладельцем, кроме ненависти. На востоке же положение резко отличалось. Разумеется, как у любого человеческого института, там были свои злоупотребления.
— Вы упрямый человек, — произнес Фригейт. — Вы заметили, что по крайней мере половина рабов — евреи? Причем большинство из государства Израиль двадцатого века. Девушка возле чашного камня сказала мне, что Герингу удалось ввести чашное рабство, возбудив антисемитизм в этой местности. Разумеется, чтобы его можно было возбудить, он и раньше должен был существовать. Затем, после того как он с помощью Тулла добился власти, он обратил в рабство многих своих бывших сторонников. Самое дьявольское во всем этом, — продолжал он, — это то, что Геринг на самом деле — не антисемит. Он неоднократно лично вмешивался в дела Гиммлера и других, чтобы спасти некоторых евреев. Но Геринг в чем-то даже хуже, чем искренние антисемиты. Он — оппортунист. Антисемитизм был приливной волной в Германии. Для того, чтобы заполучить приличное место, нужно было оседлать именно эту волну. Так же как Геринг воспользовался ею там, он воспользовался ею и здесь. Такие антисемиты, как Геббельс или Франко, верили в принципы, которые они проповедовали. Пусть это были извращенные, основанные на ненависти, но все же это были принципы. В то время «счастливчик» Геринг был по сути абсолютно равнодушен к евреям. Он просто использовал их.
— Все это хорошо, — согласился Бартон, — но какое это имеет ко мне отношение? О, я понимаю! Этот взгляд! Вы, я вижу, готовитесь поучать меня!
— Дик, я восхищаюсь вами в такой степени, как восхищался очень немногими. Вы мне нравитесь, как мужчина может нравиться мужчине. Я очень счастлив, что мне повезло встретиться с вами. Так был бы счастлив Плутарх, доведись ему встретиться с Тесеем или Алкивиадом. Но я не слеп. Мне известны ваши недостатки, которых, кстати, у вас много. И поверьте мне, я очень огорчен этим.
— Каким же вы огорчены сейчас?
— Ну… допустим, хотя бы книгой «Еврей, Цыган и Эль-Ислам». Как вы только могли написать ее?
Как вы могли написать столь античеловечный документ, полный кровожадной чепухи, выдумок и суеверий? Взять только эти ритуальные убийства!
— Поверьте, я был обижен несправедливыми наговорами, от которых мне пришлось столько натерпеться в Дамаске. Не забывайте, что меня прямо-таки вышвырнули с должности консула из-за вранья, распространяемого моими недругами, среди которых…
— Это не может служить вам оправданием того, чтобы писать ложь в отношении всей нации, — перебил Бартона Фригейт.
— Ложь?! Я написал чистую правду!
— Может быть, вы только думали, что это чистая правда. Но я вырос в столетии, когда было определенно известно, что это все ложь. По сути, даже в ваше время никто из здравомыслящих не верил в такую чушь!
— Факты таковы, — медленно выговаривая каждое слово, произнес Бартон, — что ростовщики-евреи там, в Дамаске, ссужали займы беднякам под тысячу процентов. Факты таковы, что они навязывали чудовищное лихоимство не только мусульманам и христианам, но и своим соплеменникам. Факты таковы, что когда мои недруги в Англии обвинили меня в антисемитизме, многие евреи в Дамаске встали на мою защиту. Общеизвестно, что я протестовал, когда турки продали здание синагоги евреев Дамаска православному епископу, который хотел превратить ее в церковь. Всем известно: я сумел убедить восемнадцать мусульман свидетельствовать в суде в пользу евреев. Факт и то, что я защищал христианских миссионеров от курдов. И именно я предупредил курдов, что этот жирный и льстивый турецкий боров — Рашид-паша — пытается толкнуть их на восстание, чтобы потом иметь возможность устроить резню. А когда меня отозвали с должности консула из-за лжи, распускаемой христианскими миссионерами, попами, Рашид-пашой и евреями-лихоимцами, тысячи христиан, мусульман и евреев встали на мою защиту, хотя было уже поздно.
И наконец, фактом является то, что я не должен отвечать ни перед вами, ни перед любым другим человеком за свои действия!
На Фригейта это было похоже — затронуть неуместный вопрос в столь неподходящее время. Возможно, так он пытался уйти от угрызений совести, обратив собственный страх и гнев на Бартона. Или, может быть, он на самом деле почувствовал, что его кумир больше не оправдывает возложенных на него надежд.
Лев Руах сидел, уткнувшись в ладони. Он поднял голову и как бы в пустоту произнес:
— Добро пожаловать в концентрационный лагерь, Бартон! Вы впервые вкусили, что это такое. Для меня же это давным-давно забытая история. И я уже устал ее слушать. Я сидел в нацистском лагере — и сбежал оттуда! В Израиле меня схватили арабы — я опять спасся бегством. И теперь, наверное, мне удастся бежать! Но куда бежать? В другой лагерь? Похоже, им не будет конца. Человек во все времена строит их и помещает туда вечных узников, например — евреев. И даже здесь, где мы получили возможность начать все с самого начала, где все религии, все предрассудки должны быть разбиты вдребезги молотом Воскрешения, мало что изменилось.
— Закройте, наконец, свой рот, — прошептал какой-то человек неподалеку от Руаха. У него были рыжие, очень курчавые волосы, голубые глаза и лицо, которое было бы красивым, если бы не перебитый нос. Он имел телосложение борца и более четырех с половиной футов роста.
— Меня зовут Дов Таргофф, — сказал он с четким оксфордским произношением. — Я бывший офицер израильских ВМС. Не обращайте внимания на этого человека, джентльмены… Он один из тех известных стародавних евреев, которые славились своим нытьем и пессимизмом. Он скорее возопит к стенам, чем поднимется на борьбу, как должно мужчине.
Руах, задохнувшись от негодования, просипел:
— Вы надменный сабра! Я дрался и я убивал! Убивал, как настоящий мужчина! Я не нытик! А что сейчас здесь делаете вы, бравый вояка? Разве вы не такой же раб, как все остальные???
— Это старая история, — произнесла одна из женщин. Она была высокой, черноволосой и тоже, возможно, была бы красавицей, если бы не крайняя степень измождения. — Старая, как мир. Мы грызлись между собой до тех пор, пока наши враги не покорили нас. Так же, как во времена, когда Тит осаждал Иерусалим. Мы грызлись между собой и убили тогда больше своих соотечественников, чем римлян. Так же, как…
Ей начали возражать двое мужчин. Все трое стали громко спорить, пока стражник не отколотил их, а заодно и остальных, палкой.
Позже, шлепая разбитыми губами, Таргофф сказал:
— Я не в силах переносить все это. Больше нет сил. Скоро… Ну, этот стражник — мой. Я убью его.
