Германа, словно желая снять с него шелуху слой за слоем и добраться до ядра.
— Неладно что-то в этом мире, куда как неладно! Сначала прекратились малые воскрешения. Мне сдается, это случилось вскоре после того, как ты ожил в последний раз. Помнишь ты ужас, который вызвала эта новость?
— Я и сам мучился тогда, — кивнул Герман. — Меня обуревали сомнения и отчаяние.
— Меня тоже. Но я, как архиепископ, обязан был успокоить свою паству. Не владея при этом никакими фактами, которые могли бы вселить надежду. Выглядело так, будто срок, отпущенный нам, уже истек и те, что могли достичь Продвижения, уже достигли его. Остальные же умрут, и их ка будут вечно блуждать по Вселенной, не зная искупления.
Но я все-таки так не думал. Я ведь знал, что сам к Продвижению не готов. Для этого мне предстояло пройти долгий, возможно, очень долгий, путь.
А разве этик выбрал бы меня в основатели Церкви, если бы не знал, что у меня есть все возможности для Продвижения?
Неужели я — ты не можешь представить, как мучила меня эта мысль, — неужели я оказался недостоин? Неужто я, избранный, чтобы указать другим путь к спасению, сам остался позади? Как Моисеи, приведший евреев к земле обетованной, но сам не получивший дозволения умереть на ней.
— О нет! — тихо произнес Герман. — Не может такого быть!
— Может. Я только человек, не бог. Я даже подумывал уйти со своего поста. Мне казалось, что я запустил собственный этический рост оттого, что слишком занят делами Церкви. Я стал высокомерен; власть, данная мне, исподволь портила меня. Я хотел, чтобы епископы избрали нового главу. А я бы сменил имя и уплыл вниз по Реке миссионером. Нет, не возражай. Я всерьез размышлял об этом. Но потом сказал себе, что так я предал бы этиков, оказавших мне доверие. И, возможно, то страшное, что случилось с нами, объясняется чем-нибудь другим. Тем временем я должен был как-то объяснить это людям. Ты знаешь, как я это сделал; ты услышал это одним из первых.
Герман кивнул. Тогда епископ доверил ему нести слово пастыря вниз по Реке на целых две тысячи миль. Это означало годовую разлуку с любимой страной, но Герман рад был послужить Ла Вира и Церкви. Не бойтесь, гласило слово. Будьте тверды в своей вере. Последние дни еще не пришли. Испытание не окончено. Мы сейчас в растерянности, но долго это не продлится. Однажды мертвые восстанут снова, как обещано. Те, что создали этот мир и дали вам бессмертие, не оставят вас. Нынешнее положение вещей послано, чтобы вас испытать. Не бойтесь и верьте.
Многие спрашивали Германа, для чего послано это испытание. Он мог ответить только, что ему это неведомо. Быть может, Ла Виро знает об этом от этиков. Быть может, испытание потеряет свой смысл, если все будут знать, в чем оно состоит.
Кое-кого этот ответ не удовлетворял, и они в озлоблении отрекались от Церкви. Но большинство осталось верными, и в их ряды, как ни странно, прибыло много новообращенных. Этих привел к Церкви страх: а вдруг действительно есть второй шанс на бессмертие, и теперь остается совсем мало времени, чтобы им воспользоваться. Такая позиция не была рациональной — ведь Ла Виро сказал, что воскрешения возобновятся. Но люди не собирались упускать свой шанс.
Страха надолго не хватит, но главное — вступить на верный путь.
Возможно, позднее человек обретет истинную веру.
— Единственное, что было не совсем правдиво в моем послании, — сказал Ла Виро, — это слова о посланном нам испытании. Я не имел прямого указания — мой гость не говорил мне, что так будет. Но не было в моих словах и лжи, пусть даже спасительной. Прекращение воскрешений — действительно испытание. Испытание нашего мужества и веры. Все мы подверглись пробе.
В то время я думал, что этики предприняли это с какой-то благой целью. Очень возможно, что так оно и есть. Но ведь гость говорил мне, что он и его собратья — только люди, хотя и наделенные огромной силой. Что они могут ошибаться. А значит, и несокрушимостью они не обладают. Х ними может случиться несчастье, и враги способны причинить им вред.
— Какие враги? — встрепенулся Герман.
— Я не знаю, кто они, и не знаю, есть ли они вообще. Но подумай. Тот получеловек — нет, не стану так его называть, он все же человек, несмотря на свою внешность — тот Джо Миллер со своими египтянами добрался же до полярного моря, несмотря на все опасности. А перед ними там прошли другие. Кто-то мог прийти туда и после египтян. Откуда нам знать, не проник ли кто-нибудь из них в башню? И не натворил ли там каких-нибудь страшных дел, сам, возможно, того не желая?
— Мне трудно поверить, что у этиков нет сверхнадежной обороны.
— Ах! — поднял палец Ла Виро. — Ты забываешь зловещий смысл туннеля и веревки, найденных партией Миллера. Кто-то ведь пробил гору и привязал там веревку. Весь вопрос в том, кто и зачем?
— Возможно, это сделал кто-то из этиков второго порядка, агент-ренегат. Ведь гость говорил тебе, что и они могут деградировать. А если это происходит с ними, то уж с агентами тем более.
— Да… как я не подумал об этом! — ужаснулся Ла Виро. — Но это просто немыслимо… и очень опасно!
— Опасно?
— Да. Агенты должны быть лучше нас, однако и они… погоди.
Ла Виро закрыл глаза и поднял вверх правую руку, сложив большой и указательный пальцы в букву «О». Герман молчал. Ла Виро произносил про себя формулу принятия неизбежного, применяемую Церковью и изобретенную им самим. По истечении двух минут он открыл глаза и улыбнулся.
— Если так суждено, мы должны принять все и быть готовыми. Реальность да будет с тобой… и с нами. Однако вернемся к тому, из-за чего я послал за тобой. Я хочу, чтобы ты взошел на этот корабль и высмотрел там все, что возможно. Выясни, как настроен капитан, этот король Иоанн и вся его команда. Разберись, предоставляют ли они угрозу для этиков. Иначе говоря, есть ли у них такая техника и оружие, которые могли бы обеспечить им доступ в башню. — Ла Виро нахмурился и добавил: — Пора нам вмешаться!
— Не хочешь ли ты сказать, что мы должны прибегнуть к насилию?
— Что касается людей — нет. Но ненасилие и пассивное сопротивление — это понятия, применяемые лишь к живым существам. Герман, если так надо, мы потопим этот пароход! Но лишь а самом крайнем случае, если не останется ничего другого. И только имея уверенность, что никто не пострадает.
— Я… я не знаю. Мне кажется, мы, сделав это, проявили бы неверие в этиков. Они вполне способны справиться с простыми людьми вроде нас.
— Ты попался в ловушку, против которой постоянно остерегает Церковь и ты сам не раз остерегал других. Этики не боги. Бог только один.
— Хорошо. — Герман встал. — Я тотчас же отправляюсь.
— Ты бледен, Фениксо. Не бойся так. Может быть, уничтожать корабль не понадобится. И в любом случае мы сделаем это, лишь будучи уверены на сто процентов, что никто не будет ранен или убит.
— Меня пугает не это. А то, что какая-то часть меня жаждет влезть в эту интригу и радостно трепещет при мысли о потоплений судна. Старый Герман Геринг до сих пор живет во мне, а я-то думал, что разделался с ним навеки.
«Рекс грандиссимус» поистине был прекрасным и величественным судном.
Он шел, бороздя воды на середине Реки, Огромный и белый, воздев к небу черные дымовые трубы, работая двумя гигантскими колесами. Над мостиком вился флаг, показывая временами трех золотых львов на алом поле.
Герман Геринг, ожидавший на палубе трехмачтовой шхуны, поднял брови. Это был явно не алый феникс на голубом поле, задуманный Клеменсом.
В небе над пароходом парило множество дельтапланов, а на Реке кишели суда всякого рода — официальные и любопытствующие.
Пароход замедлял ход — его капитан верно истолковал значение ракет, пущенных Герингом со шхуны. Притом нельзя было пробиться сквозь загромождающие путь суденышки, не раздавив их.
Наконец «Рекс» остановился, подрабатывая колесами лишь настолько, чтобы его не сносило течением.
