учиться не надо! Но религия не может быть верным правилом жизни, поскольку основывается на слепой вере в нечто сверхъестественное.
Иной путь — наука; тяжелый самоотверженный труд. Вот где бывает самое полное и истинное наслаждение новым открытием значимого факта или теории — сравнимо с прыжком с «тарзанки»!.. Ницше писал: « Думаешь ли ты, что такая жизнь с такой целью слишком трудна, слишком бедна приятностями?.. Если да, то ты еще не узнал, что нет меда слаще меда познания! И лишь со старостью откроется тебе, что ты следовал голосу природы — той природы, которая управляет всем живущим через наслаждение…». Об этом наслаждении мало кто знает — лишь самим ученым оно известно.
Но и наука не оказывает скорую помощь!.. Наука — это очень долгий процесс, она озадачена проблемами далекого будущего всего человечества и не дает ответа на вопросы каждого дня в каждой судьбе. Много ученых людей и каждый толкует свое; в ученых к тому же рядятся разные маги, астрологи и телевизионные «психотерапэвты» — еще больше дурят голову! Трудно разобраться простому человеку в разнообразии мнений. За многие тысячелетия так и не получено одного верного и определенного ответа на главный человеческий вопрос: как жить правильно?
Как праведно, это понятно: десять заповедей никто не отменял! Но как правильно?.. Ведь не всегда праведно — значит правильно, это не одно и то же. И у преступника, и у праведника — своя правда, каждый по-своему прав; и не факт, что в какой-то конкретной ситуации прав именно праведник.
Верный ориентир должен быть… невозможно без него! Только ошибка, пожалуй, в том, что ищут его один для всех. Если всем жить одинаково, то такая жизнь станет серой и скучной, любое развитие цивилизации остановится. Грех всякой религии — ищущей Бога или равноправного коммунизма — в навязывании такого торможения.
Идеал не должен быть религиозным, потому что нравственные принципы любой религии несомненно хороши, но не тождественны идеалу. Слепая вера во чтобы то ни было к добру не приводит! И все по той же причине: одного идеала жизни для всех не может быть вообще, каждый должен найти его сам. Но как же трудно это сделать! Мечутся, мечутся люди, а лишь немногим удается. И удается ли?..
Хорошо, будучи молодым, выбрать себе учителя из числа тех, чья мудрость подтверждена временем и другими людьми; об этом писал еще Сенека в книге «Нравственные письма к Луцилию». Но не стоит допускать слепой веры в учение любого мудреца; нужно стараться заметить в нем слабые стороны — это лучше всего отрезвляет от угара преданности чужому гению.
И самому нельзя забываться: надо вовремя опомниться, когда покажется, что уже всех превзошел. Никогда всех не превзойдешь!..
Еще нельзя отчаиваться, если долго нет такого результата, в котором был бы точно уверен; результат здесь не главное — важнее сам процесс поиска. Сомнение часто лучше, чем уверенность, ибо не дает успокоиться и заставляет искать дальше.
Фридрих Ницше в книге «Так говорил Заратустра» возможным крушением судьбы предупредил и зазнавшихся героев от излишнего самомнения, и переставших быть героями от фатальной потери ими идеала:
«Ах, я знал благородных, потерявших свою высшую надежду. И теперь клеветали они на все высшие надежды.
Теперь жили они, наглые, среди мимолетных удовольствий, и едва ли их цели простирались дальше дня.
«Дух — тоже сладострастие», — так говорили они. Тогда разбились крылья у духа их; теперь ползает он всюду, и грязнит все, что гложет.
Некогда мечтали они стать героями — теперь они сластолюбцы. Печаль и страх для них герой.
Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не отметай героя в своей душе! Храни свято свою высшую надежду! —
Так говорил Заратустра».
Трудная штука — жизнь. Всем приходится жить и не каждому в радость; иногда проходит она, как неясный сон.
С юных лет запомнилась Орлову одна песня Давида Тухманова. Пел Александр Градский:
Дальше в песне шла речь о каких-то событиях жизни и эти слова не оставляли следа в душе. Но последняя измененная строчка просто «убивала», вводила в растерянность: — Жил-был я-а. Вспомнилось, что жил…
Голос и мелодия звучали меланхолично, стихи настроением были похожи на поэзию Иосифа Бродского. Саша не запомнил автора текста, но был благодарен ему за такое ощущение трагизма мимолетности человеческой жизни: вспомнилось, что жил. Как будто и не жил вовсе!
Какой же тяжелой может быть минута, когда подводится итог всей жизни!.. Допустим, смерть уже у порога. А что вспомнишь? Родился, долго рос, потом десятки лет происходило что-то: учился, служил, женился, работал; опять учился, женился, опять работал… еще что-нибудь в памяти. А даже не хочется об этом думать!
Перед вечностью, говорят, по-настоящему вспоминаются всего несколько самых дорогих событий и лиц, и это воспоминание укладывается в секунды; все остальное оказывается лишним, ненужной шелухой. Наступает момент истины: ты должен был понять что-то особенное — для этого ты родился и прожил много лет. Но что?..
Понимания нет, одна горечь в душе. Зачем все это было… что надо было понять? Зачем вообще жил, и жил ли?..
Что такое сама жизнь, этот миг всего в масштабах вечной и бесконечной Вселенной — незаметная и может, даже бесполезная искорка? Неужели только «жалкая шутка жестоких богов»?.. Может, все-таки, что-то большее?
Ведь был же в ней какой-то смысл!.. не могло его не быть. Но кто знает этот смысл?..
Нет горше слов, чем в книге Экклезиаста: «Все пройдет. Все суета и тщета, все суета сует». Можно, наверное, завыть от тоски, когда вместе с автором ощутишь сердцем: все канет в бездну вечности… все бессмысленно и бесполезно.
Большинство людей всю жизнь проводит словно в спячке: вроде и живет такой человек, а все как-то без мысли, без души; зато другой из кожи лезет в поисках ответов на вечные вопросы.
Умирать приходится обоим. Интересно: кому страшнее?..
3
— Орлов, вставай, смотри!.. Пашка, Пашка… вставай, смотри! — орал возбужденный Леха, скакал перед топчанами и тряс бутылкой, зажатой в руке.
Очумелые спросонья, товарищи Хорькова лежали и смотрели на него. Наконец дошло: «девяностоградусная» не замерзла! Лешка выставлял ее снаружи бункера три дня назад, и ничего. И в самом бункере — на термометре минус восемнадцать. А ведь было двадцать три!.. Неужто теплеет?
Небо будто просветлилось чуть-чуть… вместе выглядывали из лаза, каждый хотел убедиться. Но, пожалуй, нет — только кажется так! Морозище все равно жуткий, не вдохнуть свободно. И темнота такая же мглистая; лишь ветер немного утих, вот и кажется, что светлее.
Матюгнулись по разу, и пошли обратно.
