— Если тебе так хочется это знать, изволь, — сказала она. — По-моему, я никогда не полюблю тебя. — И, помолчав, она добавила: — Раз уж я начала, выслушай и остальное. Я надеялась, что полюблю тебя, долго надеялась. Ты мне больше по душе, чем кто бы то ни было. Я сама не понимаю почему. Ведь ты совсем не такой приятный, как многие считают.
Услышав из ее уст эту горькую истину, я громко расхохотался, привлек Шейлу к себе и принялся целовать. Эта сентенция, которой она заключила свои безжалостные рассуждения, сняла с моей души всю горечь. А Шейла вдруг растаяла под моими ласками и сама стала меня целовать. Она вся светилась счастьем. Тот, кто не слышал нашего разговора, а только видел нас в ту минуту, подумал бы, что Шейле сделали предложение, которого она давно ждала, и даже — что она хочет завоевать человека, в любви которого не вполне уверена. Как она сияла! До чего была заботлива, мила! С какою нежностью она принималась гладить меня по лицу, если я вдруг мрачнел. Она словно стремилась стереть с него все морщинки и успокаивалась, лишь когда я начинал сиять, как она. Если я хотя бы на минуту погружался в молчание, Шейла принималась упрекать меня. Она велела мне снова лечь, посидела рядом со мной, а немного погодя отправилась купить что-нибудь на ужин. По поводу того, что покупать, между нами произошла легкая, веселая перепалка, какая вполне может возникнуть между влюбленными. Шейла предложила купить жареной рыбы с картофелем. Я заметил, что хоть она и не страдает снобизмом, но, как истинное дитя буржуазной среды, видимо, считает, что нет ничего приятнее развлечений и кушаний бедняков. Иным и в трущобах мерещится романтика. «Все вы стараетесь подделаться под народ!» — заявил я. И вполне резонно добавил, что ведь мне предстоит и дальше жить здесь, а она со своим притупленным обонянием, очевидно, не чувствует, как в этой комнате застаиваются запахи. Шейла надулась; тогда я заметил, что гримасы не подходят классически правильным чертам. В конце концов ссора завершилась поцелуем, Я поставил на своем.
Ушла Шейла очень поздно — так поздно, что я даже беспокоился, как она доберется домой. Но вскоре мое беспокойство сменилось тоской одиночества: мне недоставало ее. И вдруг — словно меня схватили за горло — я понял, что произошло. Все эти часы я был в плену иллюзий. Увы, Шейла сказала правду! Только и всего.
Ложиться спать не имело смысла. Ничего не видя перед собой, я сидел на том месте, где услышал ответ Шейлы. Говорила она вполне искренне. От одиночества она страдала не меньше, чем я, — даже больше: она не обладала легкостью моего характера, что так помогало мне в жизни. Ответ ее как раз и был подсказан одиночеством, ее страстным стремлением к счастью. Если я способен увлечь ее, влюбить в себя, прекрасно! Но если сердце мое будет разбито — что поделаешь? Ее девизом было: sauve qui peut.[4] В ее безжалостной душе не было места ни для слезливого сострадания, ни для слов утешения. Шейла умела смотреть правде в глаза. Этому же должен научиться и я. Есть ли у меня какие-нибудь шансы? Может ли она когда-нибудь меня полюбить? Я вспомнил, как она сказала: «Если тебе так хочется это знать, изволь!» — и задумался, не понимая, почему же она потом была так счастлива. Неужели только потому, что мое предложение польстило ее самолюбию? Какая-то доля истины в этом, видимо, была. Я с нежностью, но не без иронии подумал, что Шейла такой же обитатель нашей грешной земли, как и я. В сущности поведение ее мало чем отличалось от поведения какой-нибудь пошлой красотки, которая не прочь покичиться своими любовными победами. В характере у нее есть что-то хищное и примитивное. Разумеется, мое предложение потешило ее самолюбие. Однако, рассуждал я, хватаясь за эту последнюю надежду, не может же только этим объясняться столь буйная радость. Очевидно, ликование Шейлы было порождено тем, что предложение сделал именно я. Нас связывали некие узы, хотя с ее стороны это не были узы любви.
А она жаждала — и тут я отчетливо услышал слова, которые она произнесла в конце нашего разговора, — именно таких уз.
Я не представлял себе, как перенесу то, что случилось. Я сидел на кровати и, тупо глядя на то место, где она стояла, размышлял, представляя себе, во что вылился бы наш брак. Прочным он оказался бы лишь в том случае, если бы Шейла полюбила меня. В противном же случае она истерзала бы мое сердце. Но ведь и сейчас я тоже терзаюсь: все мои чувства, все мои помыслы связаны с ней, мне дорога даже память об этом вечере. Я не представлял себе, как буду жить, если потеряю ее.
И я не представлял себе, как будут складываться наши отношения дальше. Моя последняя карта бита. Я пытался устранить неясность, чтобы наконец успокоиться, и только прибавил себе волнений. Будет ли Шейла и дальше такой же нежной, как сегодня вечером? Если нет, то я не перенесу новых мук ревности. У меня не хватит на это сил, если передо мной не будет мерцать хотя бы искорка надежды. Теперь все зависело от Шейлы.
Мне не пришлось долго томиться неизвестностью. В следующую нашу встречу Шейла, в противоположность мне, была весело и игриво настроена. А при новой встрече она как бы мимоходом заметила, что накануне приезжала в город.
— Почему же ты мне не сообщила об этом? — невольно вырвалось у меня.
Шейла нахмурилась.
— Мне казалось, что мы обо всем договорились, — сказала она.
— Но разве мы договаривались об этом?
— Мне казалось, что теперь между нами все ясно, — стояла на своем Шейла.
В ту минуту я еще не пришел ни к какому решению. Но подсознательно оно зрело во мне.
Три дня спустя мы встретились снова все в том же кафе, все в той же кабинке. Шейла только что побывала в руках парикмахера и была поразительно хороша. Не без злорадства я вдруг вспомнил, какой всклокоченной бывала она в моих объятиях. За чаем мы вели оживленный разговор. Шейла отпускала язвительные шуточки, я платил ей тем же. Потом она объявила, что собирается на танцы. Я сделал вид, будто пропустил это мимо ушей, и вернулся к прежней теме. Мы беседовали о книгах, словно два случайно встретившихся высокообразованных любителя литературы.
Шейла снова попыталась задеть меня, но поняла, что мысли мои заняты чем-то другим. На лице у нее появилось озадаченное и до смешного огорченное выражение.
Игриво прищурившись, она спросила, который час. Я ответил, что уже пять.
— О, у меня бездна времени, — промолвила Шейла. — Дома меня ждут еще не скоро.
Я промолчал.
— Что же мы будем делать? — не отступалась Шейла.
— Что хочешь, — равнодушно ответил я.
— Это ни на что не похоже! — рассердилась она.
— Пойдем ко мне, — машинально, следуя обыкновению, предложил я.
— Хорошо, — согласилась Шейла и начала пудриться.
Вот тогда-то подсознательно созревшее во мне решение и вырвалось наружу.
— Нет, — сказал я. — Не могу.
— Чего ты не можешь? — Шейла удивленно посмотрела на меня поверх зеркальца.
— Шейла, — сказал я, — я хочу, чтобы ты ушла.
— Но почему? — вскричала она.
— Ты сама понимаешь почему.
Шейла посмотрела на меня в упор долгим, немигающим взглядом.
— Ладно, если тебе так хочется, я уйду.
— Именно этого я и хочу.
— Однажды я ушла от тебя, хотя мне не следовало этого делать. Мне пришлось вернуться и извиниться перед тобой. Но сейчас ты сам меня гонишь, и я никогда к тебе не вернусь.
— А я на это и не рассчитываю.
— Учти, если я уйду, мы больше никогда не встретимся. Я буду считать, что ты не желаешь видеть меня, и не сделаю к тебе ни шага.
— Именно об этом я тебя и прошу.
— Ты уверен, что это так? Ты уверен?
— Да, уверен, — подтвердил я.
Не произнеся больше ни слова, Шейла надела пальто, и мы пошли через прокуренное кафе. Проходя мимо потускневшего от дыма зеркала, я случайно посмотрел в него. Оттуда на меня глянули наши
