вот она пошевелилась во сне, и сердце у меня екнуло.
Уже совсем рассвело. А в десять часов мне надо было быть в суде.
НОВЫЙ ДОМ
Однажды вечером я вернулся домой измученный, раздраженный. Весь день меня преследовали мрачные мысли, навеянные слухами о Джордже Пассанте. Особенно не давала мне покоя мысль о том, что Джордж замешан вместе с Джеком Коутери в какой-то нелепой и опасной афере. Подумать только — Джордж, в денежных делах честнейший из людей! Часто все это казалось мне дурным сном. Но в тот вечер я не мог так просто отмахнуться от опасений.
Шейла поставила передо мной бокал с виски. Настроение у нее было не блестящее, но мне надо было выговориться.
— Я очень расстроен, — начал я.
— Опять я что-нибудь натворила?
— Да нет, ты ничего особенного не сделала, — нашел я в себе силы улыбнуться ей. — А вот старина Джордж меня серьезно беспокоит.
Шейла посмотрела на меня так, словно мыслью витала где-то очень далеко. Я продолжал:
— Трудно этому поверить, но, кажется, он и еще несколько человек влипли в какую-то финансовую историю. Дай бог, чтобы их не отдали под суд! Говорят, положение их чрезвычайно опасно.
— Ну и глупо с их стороны, — заметила Шейла.
Ее слова разозлили меня. Ее безразличие к моим интересам, к тому, что я перестал двигаться вперед и что перспективы, открывающиеся передо мной, уже не столь блестящи, как прежде, — все это я мог вынести и быть по-прежнему ласковым и внимательным к ней. Но сейчас — впервые после женитьбы — я вспылил.
— Неужели у тебя нет даже искры человеческих чувств? — вскричал я. — Неужели ты ни минуты не можешь подумать о других? В жизни не встречал более эгоистичной женщины!
Шейла пристально посмотрела на меня.
— Ты ведь знал об этом, когда женился на мне.
— Да, знал. К тому же мне с тех пор каждый день напоминают об этом.
— Ты сам виноват, — сказала Шейла. — Зачем было жениться на женщине, которая не любит тебя?
— Со всяким другим на моем месте происходило бы то же самое! — сказал я. — Даже если бы тебе казалось, что ты любишь его. Ты настолько эгоистична, что для кого угодно была бы камнем на шее!
— Пожалуй, ты прав, — твердо и отчетливо произнесла Шейла.
— Некоторое время она была внимательна ко мне и покладиста, даже поинтересовалась делом, которое я тогда вел. Но однажды утром, просидев в течение всего завтрака молча, она перед самым моим уходом вдруг заявила:
— Я ухожу! Возможно, навсегда. А может быть, и вернусь. В общем я сама еще не знаю, как поступлю.
Я лаконично ответил, что она всегда найдет меня здесь. Первой моей реакцией было чувство безмерного облегчения. Легкой походкой я вышел на Мекленбург-сквер. Мною владело ощущение свободы и легкая грусть, которую, однако, заглушала радость от сознания, что я снова могу направить всю свою энергию на себя самого.
Чувство облегчения долго не покидало меня. В тот день я работал не поднимая головы, весь уйдя в лежавшее передо мною дело, — уже много месяцев я так не работал. Меня немного раздражала необходимость объяснять прислуге, что Шейла поехала отдохнуть: слишком я занят, чтобы еще утруждать себя дипломатией. Зато теперь я принадлежу себе. В тот вечер я долго, не спеша обедал с одним знакомым и домой вернулся поздно. Света в окнах нашей квартиры не было. Я прошелся по всем комнатам — нигде никого. В отличном расположении духа я приготовил себе чай, наслаждаясь тем, что мне не надо никого успокаивать.
Перед сном я хорошо поработал еще часа два. Пустая кровать Шейлы напомнила мне об одиночестве — да, я был одинок, но на душе у меня было легко.
Так продолжалось несколько дней. Временами меня охватывала тоска по Шейле, но спроси меня об этом Чарльз Марч, я бы сказал, что эта тоска сродни той, что возникла у меня при прощании с морским курортом, где я перенес столько страданий, — тоска по неволе. Без Шейлы мне дышалось свободнее, но привычка — привычка терпеть, все сносить, томиться желанием, заботиться о Шейле — оказалась сильнее тяги к свободе. Я говорил себе, что своими жестокими словами я заставил Шейлу уйти. Я, видно, до сих пор не научился владеть собой. Я сказал ей самые обидные слова. Правда, у меня были на то основания, но ведь я и так уже достаточно испортил ей жизнь. Мне неприятно было думать, что она где-то бродит в одиночестве.
Во многом я тогда обманывался. Шейла была мне еще дорога, это было эгоистичное чувство, которое и заявляло сейчас о себе громче, чем нежность или угрызения совести. И тем не менее я испытывал такое облегчение, что реагировал на случившееся совсем не так, как реагировал бы несколько месяцев назад. Я упорно работал — днем в конторе, по вечерам дома. Я написал на родину письмо с просьбой сообщить, как дела у Джорджа. Я не бродил по улицам в безумной надежде увидеть среди прохожих Шейлу. Я только позвонил ее отцу, но там тоже ничего о ней на знали. До меня донесся по проводу звучный голос мистера Найта, который брюзгливо и жалобно принялся сетовать на меня и на судьбу за то, что ему в его преклонные годы и при его-то слабом здоровье приходится волноваться из-за дочери. Я расспросил его о некоторых ее знакомых и заглянул в кафе, где она любила проводить время. Но никто ее не видел.
Тогда я начал волноваться. Поскольку я вел некоторые уголовные дела, мне приходилось иметь дело с полицией, и я поведал о своих опасениях знакомому инспектору Скотланд-Ярда, который, насколько я знал, мог здраво оценить обстановку. Но полиция не располагала никакими сведениями о Шейле. Мне оставалось лишь вернуться домой и ждать.
Я злился на Шейлу. Эта манера не подавать о себе вестей была еще одним надругательством надо мной. Я боялся. Шейла на была приспособлена к одинокой жизни. По вечерам я сидел дома, пытаясь работать, но между мною и моей работой снова стояла тень Шейлы, хотя возникала она сейчас по другим причинам.
Однажды — через шесть дней после ее ухода — я сидел дома один. Внезапно хлопнула внизу входная дверь, и я услышал звук ключа, поворачиваемого в замке. В комнату вошла Шейла. Лицо у нее было серое, перекошенное, платье несвежее. Как ни странно, я снова прежде всего почувствовал облегчение — знакомое и все же такое приятное чувство.
— Вот я и вернулась, — сказала Шейла.
Она подошла ко мне, в руках у нее был какой-то пакет.
— Посмотри, что я принесла тебе, — сказала она.
У нее была чисто ребяческая манера неожиданно делать мне подарки. Я развернул обертку и увидел блестящий, полированный ларец полисандрового дерева; подняв крышку, я обнаружил в нем совершенно неожиданные вещи: две самопишущие ручки в специальных желобках, флаконы с чернилами разных цветов, блокноты, дуговой термометр и пресс-папье в форме миниатюрной серебряной яхты. Это была милая безделица, не вязавшаяся, однако, со строгим вкусом и практицизмом Шейлы.
— Очень мило, — сказал я и притянул ее к себе на колени.
— Довольно мило! — поправила меня Шейла и уткнулась головою мне в плечо.
Я так и не узнал толком, где же она провела эти дни. Должно быть, две или три ночи она спала в ночлежке близ Пэддингтонского вокзала. Не исключено, что она пыталась найти себе работу. Расспрашивать Шейлу в ее нынешнем состоянии было бесполезно. Она чувствовала себя несчастной, потерпевшей крушение женщиной. Снова мне надо было придумывать, чем бы занять ее помыслы. Занять ее помыслы — это все, что я мог для нее сделать. Не съездить ли нам на рождество за границу? А может быть, надо
