— Вот и славно! — обрадовался урядник, хлопнув в ладоши и отведя при этом глаза. — Что хочу спросить тебя, Фома: а братца-то этой девахи татарской не ты ли застрелил? Совестишься, что ли? Брось это дело!
Фомка вдруг побледнел, словно кто-то потревожил его свежую рану, ничего не сказав, резко повернулся и пошел к тому месту, где старики-чеченцы уже раскидали ветки и теперь стояли над трупами своих родственников. Девушка стояла чуть в сто роне. Она так же молчала, как и остальные. Концы платка двумя широкими полотнищами спадали вниз по платью, длинные рукава беспомощно болтались, почти касаясь травы. Только когда Фомка подошел поближе, он увидел, что в рукавах были прорези, и руки Айшат держала на груди.
Он увидел ее маленькую ручку, узкую ладонь с длинными пальцами. Вдруг ручка исчезла, Фомка поднял глаза, и опять его обжег взгляд черных, угольных глаз такой силы, словно кто-то толкнул его невидимой ладонью в лоб. Тут же она спрятала лицо в складках платка и опять склонила голову над мертвым.
У ее ног лежал чеченец в черной черкеске с разбитой, видимо, при падении о камни, головой. «Нет! Не тот! Не мой! — пронеслось в голове казака. — Не я сделал девку сиротиной! Не мой грех это, Айшат!»
Чеченка будто услышала свое имя. Встрепенулась по-птичьи, но лица не открыла.
Фомка набрался храбрости и спросил ее тихим голосом, полным сочувствия и сожаления, показывая на мертвеца:
— Брат?
Чеченка ничего не ответила. Она стояла как статуя, только ветер шевелил складки ее одежды.
— Ты, Айшат, не грусти. Дело такое, понимаешь сама. Война у нас. Немирный аул, абреки. Тяжело, конечно. Еще бы не тяжело! Но все перетерпится, устроится. Вот у Акимки ваши отца убили, когда ему и пяти лет не было. Такое дело… Я это, Айшат, договорился. Ты тело братца своего старшого так забирай, без выкупа. Понимаешь?
Глаза ее сверкали холодным, равномерным блеском, и он не прочитал в них понимания.
— Не понимаешь? Брат… Братец твой… Забирай так… Понимаешь?
Фомка видел, что она ни слова не поняла из его сбивчивой речи, кроме своего имени. Он беспомощно стал озираться по сторонам, словно ища поддержки, и увидел толмача, который как раз направлялся к ним.
— Эй, Ахмет, как там тебя! — позвал его Фомка. — Скажи Айшат, что брата своего она может забирать даром. Понимаешь? Выкуп — не надо! Монета — не надо! Так пусть берет… Переведи!
Толмач закивал и заговорил гортанно, будто выкашливая глухие звуки. Фомка слышал, как временами чеченец «дакал», показывая на труп брата Айшат.
Теперь Айшат, видимо, поняла все, что ей говорил урус. Фомка ждал благодарного взгляда, но она даже не посмотрела на него. Он постоял, подождал немного и растерянно зашагал к своим, вспоминая еще одно чеченское слово, которому когда-то учил его дед Епишка. Вспомнил! Зезаг! Зезаг, что означает «цветок».
— Зезаг — Айшат… Зезаг — Айшат, — повторял про себя Фомка Ивашков, наступая ногами на мелкие полевые цветы и не видя устремленного ему в спину пронзительного, черного взгляда.
Не слышал он и слов, брошенных ему вслед из-под складок платка:
— Гяур урус… Шайтан урус…
«Сушки» федералов улетели.
И земля больше не сотрясалась от взрывов. Пока. Пока не прилетели вертолеты. А улетят вертолеты, русские ударят артиллерией. Айшат уже научилась различать артналет из реактивных «градов» от огня самоходных стопятидесятимиллиметровых гаубиц. Айшат привыкла к войне.
«Сушки» федералов улетели.
У них теперь было еще полчаса, чтобы поделать необходимые домашние дела.
Надо было принести в подвал воды для питья, приготовить обед, проверить баранов и коз… Куры, те все разбежались и разлетелись — беги, собирай их перепуганных по всему селу… хотя и от села-то ничего не осталось…
Айшат засобиралась к колодцу.
— Ты куда, мама? — спросила она, заметив, что мать семенит к воротам.
— Мне нужно до школы добежать, вы с Сажи без меня лепешек напеките, а я до школы и назад, — на бегу ответила мать.
«Странная она, — подумала Айшат, — мир рушится, дом рушится, а она все про свою школу беспокоится»…
Мать была в их школе и завучем, и учительницей русского языка, и методистом краеведческого музея… Она гордилась, что в их коллекции были два автографа Льва Толстого. И подлинники дневников русского писателя Николая Иртеньева… Какая непатриотичная гордость! Толстой и Иртеньев воевали с их предками. С их прапрадедушками.
А мать теперь хранит их дневники.
Вон — побежала!
Отец ведь учил: нокча должен помнить семь колен своих предков, а чеченская женщина — все восемь! Вот и Айшат с маленькой сестрицей Сажи знали назубок, что дедушку, который построил их дом — звали Бислан, и что он похоронен на горе, возле старой башни. И там же похоронен прадедушка Ахмад. И там же его отец — прапрадедушка Султан. И там же, на горе, сидя лицом на восток, вкопан в их каменистую землю — отец прапрадедушки Султана
— Довгат. Довгат воевал с русскими, когда здесь бывал Лев Толстой… Они, может, и виделись.
Встречались в бою и стреляли друг в друга. А мать вот побежала теперь за русскими дневниками.
Айшат натаскала воды.
Проверила, как маленькая Сажи месит тесто для лепешек. Растопила печь.
Скрипнули ворота. Во двор вошли дядя Лека и брат Зелимхан. В камуфляжных куртках. С автоматами в руках.
— Сейчас русские снова прилетят, — сказал дядя Лека. — Где Зарима?
— В школу побежала, — ответила Айшат.
— Вот неугомонная, в селе пятнадцать домов разрушено, а она в школу — бумажки спасать бегает! — сокрушенно воскликнул дядя Лека.
Брат Зелимхан потрепал маленькую Сажи по голове и, достав из кармана камуфляжных штанов «сникерc», сунул шоколадку ей в руки.
— Сейчас русские опять прилетят, — сказал дядя. — Мы после того, как они улетят, отойдем в зеленку, а вы сидите в подвале и никуда!
Айшат кивнула. Только когда дядя с братом уже уходили со двора, крикнула:
— Меня возьмите с собой!
Ни дядя, ни брат ей не ответили. И шаги их затихли в непривычной тишине.
Пятый артналет был особенно долгим.
Сажи даже не выдержала и заснула. Заснула, свернувшись калачиком на сундуке. Мама накрыла сестренку шерстяным одеялом, подкрутила фитиль керосиновой лампы и, вздохнув, принялась за чтение. Листков было много. Целый чемодан.
— А ты тоже почитай, ты почитай, дочка! — сказала мама, обращаясь к Айшат. — Тут и про тебя написано…
— Как про меня? — изумилась Айшат.
— А так… я ведь тебя назвала по имени той девушки, про которую Николай Иртеньев написал.
— Этот русский?
— Да…
