быть, было за что. Я бы на месте нашего командира тоже бы тебе топор не доверил. Ишь, как размахался, будто не дерево перед тобой, а татары вокруг. Ты лучше погляди, как надо, дядя Макар… Тут силой не возьмешь. Силы-то у тебя на двоих, а сноровки на четверть одного. Видал, как надо? Здесь повыше берем, здесь — пониже… Видишь, какие ровненькие клинышки вылетают? Любо-дорого! А ты все мутузишь как попало! Тебе что острием, что обухом, что головой — все едино.
— Ты, Тимошка, по глупости своей головы думаешь, что все люди с топорами да с вилами туды-сюды ходят, про одно и то же думают.
— А будто бы не так? Солнце встало — в одну сторону пошли, село — назад тащатся.
— Это не люди, а коровы так ходят. А люди для разного труда на свете придуманы. Тебе вот Бог дал топор.
— А тебе что же тогда, дядя Макар? С господского стола косточку? Ей ты и работаешь, стало быть?
— Экий ты пустомеля! — возмущался Власов, посматривая на свои мозоли. — Не косточку, а лив рею. Вот что! И не ухмыляйся, черт рябой! Может, ливрею носить еще потяжелее, чем вилами и косой махать. Знаешь ты, к примеру, как правильно выходить к господам надо? Не знаешь. Чтобы прямо идти, а все ж таки с почтением. А кланяться ты умеешь? Ну-ка посмотри, Тимошка, а потом тогда бреши… Каждому чину свой поклон должен быть предназначен. Вот, к примеру, поклон графу Багренцову…
Макар Власов вдруг преобразился. В лице, во всей фигуре его появились, неизвестно откуда взявшиеся в лесной предгорной Чечне холодность и подобострастие, сдержанность и обожание, гордость и покорность. Он подошел к наполовину подрубленному дереву и, отклячив зад, поклонился ему с приторной улыбкой.
— Хорош, нечего сказать! — расхохотался Тимофей Артамонов. — Нет, ты-то, дядя Макар, хорош, просто красавец. Я про графа Багренцова говорю. Кривоват, с одного краю густо, с другого — пусто. Да и жить ему осталось всего ничего!.. Лучше покажи, дядя Макар, как бы кланялся, если бы к твоему генералу пришел наш командир, капитан Азаров. Как бы ты ему кланялся?
— Командиру-то нашему? — Власов улыбнулся застенчиво, что с таким серьезным человеком бывало крайне редко. — Я бы кинулся ему в ноги и благодарить бы стал за то, что солдатушек любил, зря под татарские пули не подставлял, ел из одного котла, спал под одной шинелью, не врал никогда, кусок солдатский не тянул. За то, что отцом был солдату русскому!
— Вот молодец, дядя Макар! Вот и скажи после этого, кто тебе отец: командир наш или генерал твой Дупель? Только слышишь, начинается! Будем мы теперь чеченским пулям кланяться, да без форсу твоего да без ливреи. Какой, ты думаешь, у пуль чин? Небось, статских советников?
— Выше бери! Тайных… Тайных советников…
Пока цепь солдат, заранее растянувшаяся впереди вырубщиков, вступила в перестрелку, сотню казаков капитан Азаров послал в обход. Получилось даже слишком в обход. Сначала обходили холм, потом наткнулись на балку. И когда вроде надо было атаковать абреков, выстрелы звучали слишком далеко, а потом и вовсе стихли.
Выслали вперед двух лазутчиков, не успели они и сто шагов отойти от сотни, как вернулись назад.
— Абреки балкой идут! Десятка четыре, не боле! Удача улыбалась казакам всеми своими лошадиными зубами.
— Ну, братцы, — говорил хорунжий, — чтоб ни одного татарина мне не выпустили.
Разместились по кустам, камням у самого края балки. Ждали недолго, что тоже на войне — хорошее дело. Татары ехали молча, не сильно довольные перестрелкой с солдатами, четыре лошади везли подстреленных.
С посвиста началась потеха. Ударили сверху вниз чехардой казачьи ружья. Цели были так хороши, что, нажимая на курок, казак уже краем глаза выбирал следующую. Абрекам некуда было прятаться. Около десятка татар бросили коней на противоположную сторону балки, пытаясь взобраться по склону. Но на песчаной залысине кони задержались, и казачьи пули сбивали татар на землю. Казаки сейчас могли себе позволить беречь лошадей.
Несколько абреков, ехавших последними, выстрелили наугад и поскакали назад по дну балки. По верху за ними погнались крайние в цепи казаки.
Погоня в лесу, по краю оврага — дело рисковое. Когда один из казачьих коней, взвизгнув, кувырнулся через голову вниз, Акимка направил своего коня дальше от балки. Здесь были не кусты, а деревья, и Акимка не видел тикавших татар, но риска свернуть себе шею было меньше.
Рядом загрохотали выстрелы — значит, татары уже выезжали из ложбины. Акимка гнал коня наугад, но не ошибся. Прямо перед ним за деревьями мелькнули лошадиный круп и мокрая спина абрека.
Не уйдет! Его конь, Фомкин подарок, не в пример резвее. Шальная мысль пронеслась в его голове. Наскочить и срубить его шашкой. Ведь никогда еще Акимка не тупил шашку о татарский бритый череп. Какой же он казак, если не срубит басурманина, как лозу?
Подумал — и оказался уже на хвосте у абрека. Видел, как копыта татарской лошади комья назад бросают. Выхватил шашку, слишком махнул — цапнул по сучку. Не в степи ногайской! Рваный в лесу бег у коня, неверный. Татарский конь влетел в кустарник и замешкался, а Акимка тут как гут — шашку задрал и уже видел, как она перечеркивает татарина, как тот вдруг обернулся, вскидывая навстречу казаку ружье, и казачью шашку будто легкая ангельская ручка перехватила и задержала на полпути…
— Фомка! Ты ли это, друг ты мой?! Еще бы не ты! Как есть, Фомка!
У одной из курсанток случился аппендицит.
И как только ее увезли в госпиталь, Айшат перевели на ее место, потому как после случая с Белкой она оставалась в палатке одна.
Теперь ее соседкой была девушка по кличке Искра. Искре было лет шестнадцать, как и самой Айшат. Она была высокая и гибкая. И когда на занятиях по рукопашному Беркут теперь ставил их в пару, Айшат уже не приходилось сдерживать себя, как это было в паре со слабенькой Белкой, наоборот, теперь Айшат приходилось держать ухо востро и вовсю отбиваться от атак резкой и сильной противницы.
Глаза у Искры были очень чистыми и выразительными. И голос у нее был низкий и грудной.
А когда в палатке она размотала платок, Айшат увидала лицо удивительной красоты. В обрамлении рассыпавшихся по плечам черных прядей белел овал дивного лица. И сняв рубашку, Искра вдруг обнаружила необычайно женственные формы округлых плеч, гордой шеи и нежных ключиц.
Айшат залюбовалась ею. Искра, перехватив этот взгляд своей новой соседки, вдруг спросила:
— А ты девственница?
Айшат не ответила.
Они молча лежали в своих жестких койках, и обе глядели в темноту. Айшат вдруг сильно захотелось любви. И она чувствовала, что такое же желание испытывает та, что лежит рядом. В двух шагах от нее.
Она высунула руку из под шерстяного одеяла и протянула ее в темноту. И вдруг там, в темноте, ее рука нашла протянутую навстречу руку.
Их пальцы сплелись.
— Как тебя зовут? — спросила Искра.
— Айшат. А тебя?
— Меня Тамара…
Они накрылись двумя одеялами, и Айшат поняла, что хочет сделать Тамару такой же счастливой, какой еще до недавнего времени мечтала быть сама. В мечтах об артисте Бочкине, а потом об американце Джоне.
И Айшат стала прикасаться к груди и бедрам Тамары так, как прикасалась к своей груди и своим бедрам тогда, когда мечтала о любви….
— Русские мужчины вызывают во мне ненависть и отвращение, — сказала Тамара.
— А наши? — спросила Айшат. — А Ливиец, а Беркут?
