— Понимаю тебя, — морщины побежали по лицу Таштемира, как волны. — Старая змеиная кожа тащится за тобой по земле и мешает ползти. Понимаю. И ты думаешь, что это только один кожаный чулок, который тебе предстоит сбросить на своем долгом пути? Ты живешь в горной стране очень мало дней, поэтому ощутил пока только неудобство и беспокойство, потому что душа твоя вдруг поняла, что видел а в долине только ложь и обман. То, что ты называешь любовью, великое чувство, сияющее в недоступной вышине, как горная седая вершина, смешана там внизу, на земле, с темным и ничтожным. Поэтому душа твоя полна беспокойства, недоумения, ощущает себя обманутой. Она права, но это скоро пройдет. Тебе нужно понять истинный смысл еще очень многих понятий: доброта, мужество, справедливость… Постигнув их истинный, чистый смысл, восприняв их душой, ты поднимешься только на первую высоту, самую простую.
— Сколько же всего таких вершин?
— Немного. Всего три. Но, восходя на новую, ты будешь должен с болью оставлять твердую почву уже покоренной вершины и идти по опасной круче, когда камни вырываются из-под ног, а холодное дыхание неба отмораживает твои легкие. Таков истинный путь.
— И что же на самой последней вершине, отец? Что я там найду? Кого я там встречу?
Старик не ответил, только отер лицо сухой рукой, на которой, как на карте, были видны все ее внутренние реки, дороги, горные хребты.
— Ты не хочешь отвечать или не знаешь? — спросил Халид. — Или ты считаешь меня не готовым к такому знанию? Хорошо, не говори. Я сам попробую тебе сказать. На последней вершине я встречу… Аллаха.
— Хорошо, сын, я скажу тебе. Ты там не встретишь никого.
— Никого?
— Именно так.
— Так, значит, Аллаха нет вообще?
— Ты говоришь страшную ересь. За такие слова сжигали целые города и вырезали народы. Ты слишком поспешен в действиях, словах и мыслях. Поэтому я и не хотел тебе ничего говорить, пока ты к этому не готов.
— Но если там никого нет?! Что же я должен сказать? Что понять?
— Ладно, слушай, но только никогда после не спрашивай меня об этом, пока я сам тебе не скажу. Так вот. Там, наверху, в абсолютной пустоте ты все поймешь и скажешь: «Я есть Он!» Только теперь молчи… Молчи…
За ними поднималась вверх отвесная скала, под ними глубокое ущелье, а вдали виднелись стальная нить Терека и светлые равнины.
— Отец, — сказал Халид после долгого молчания, — смогу ли я потом, через многие годы, достигнув вершины, посмотреть вниз на свою неправедную, нечистую любовь?
Таштемир встал, достал из мешка веревку. Обвязав покрепче Халида, он обвязался сам. Так издавна чеченцы косили над пропастью в одной связке. Потом они точили косы, Халид пошел по самому краю обрыва, а старик ближе к стене. Вот так они и работали, но Таштемир так и не ответил своему сыну на последний вопрос.
Площадка сужалась, и работа приближалась к концу. Таштемир уже выпрямился, чтобы подозвать сына на скромную трапезу, как наверху прозвучал выстрел. Горное эхо полетело, рикошетя о скалы. Старик поднял голову, но вдруг веревка натянулась, он не удержался на ногах и, падая на землю, увидел Халида с красным пятном на бешмете, который завис над пропастью на какое-то мгновенье, а потом рухнул вниз.
Таштемир почувствовал сначала короткий миг свободы перед ударом и уперся в землю растопыренными руками и ногами. Он выдержал удар, только чуть-чуть поддался и съехал к краю пропасти. Ноги нащупали выступ, и Таштемир замер.
Сверху посыпались мелкие камешки, стрелок покидал свою позицию. Таштемир запрокинул свое лицо в небо и закричал:
— Будь проклят ты, сын шакала и змеи! Пусть стопы твои никогда не найдут тропы, живот — пищи, а сердце — тепла! Пусть жизнь твоя будет ничтожной, а смерть долгой и мучительной! Пусть твое мертвое тело растащат по гнездам вороны, глаза выпьют змеи, а горькое сердце выплюнет даже пес!..
Он долго посылал проклятья невидимому врагу, пока силы не стали быстро оставлять его.
— Сын мой единственный, Халид! — позвал старик.
Но больше надеялся не на ответ, а на то, что почувствует через веревку какую-то жизнь на том конце. Он прислушался. Нет, все молчало. Мертвое тело, которое уже покинула душа, тянуло вниз, туда, где все было лживо и обманчиво.
Таштемир вынул нож, пробормотал какие-то слова. Но когда поднес его к веревке, понял, что не сможет перерезать эту пуповину. Тогда он отшвырнул нож подальше. Медленно поднялся на дрожащих ногах, посмотрел в последний раз на необъятное далекое небо и прыгнул в пропасть, пытаясь в последнем полете обнять своего сына…
Прощание с лагерем было скорым. Пожитков у Айшат не было никаких. Пара кроссовок, платье, юбка, да платок — все на ней.
А перед уходом из лагеря ей приснился сон. Приснилась Искра. Приснилась Тамара. Тамара звала ее:
— `Иди ко мне. Иди ко мне, люби меня. Люби!`
А Айшат спрашивала:
— `Ты где? Как к тебе пройти?`
Тамара стояла на краю крыши многоэтажного дома. И дом этот на самом деле был железнодорожным вокзалом. Это было вроде как в Москве, потому что на крыше у вокзала были рубиновые звезды, как на башнях Кремля…
Тамара махала ей рукой и звала:
— `Иди сюда, иди ко мне в рай, только не забудь пояс с миной надеть! Пояс не забудь, и я тебя здесь жду, жду в раю, приходи, я буду тебя любить…`
Странный такой сон, хотя ничего странного в нем и не было, а все на самом деле было ясно и понятно.
Отец Айшат пропал без вести в недрах Гудермесских и Грозненских изоляторов ФСБ… Отца, по- видимому, даже не удастся похоронить по их обычаям, похоронить на горке возле старинной башни, где лежат все восемь колен их предков…
А ее девичью, ее женскую честь украли те русские в малиновых беретах… С лысыми головами да с усами, как подковы…
И она теперь отомстит. И за отца, и за себя.
И она теперь пойдет к своей возлюбленной Искре-Тамаре, которая ждет ее на крыше неба…
Ливиец спросил Беркута:
— Этим двоим курсанткам, которых в Москву посылаем, увеличили дозу психотропов?
— Удвоили, как тем, что в прошлый раз, — ответил Беркут.
— Перед делом дайте им еще полизать ЛСД, — с усмешкой на тонких желтых губах сказал Ливиец. — Девочки любят полизать!
Глава 18
