Братья зашли в Цитадель, следуя за повозкой полководца.
Во внутреннем дворе деловито сновала челядь. Склады, мастерские, конюшни, домики для слуг... Сверху по узкой каменной лестнице медленно спускалась мать. На ней не было украшений. И драгоценный эламский платок на ее плечах, и длинные юбки были серыми, ибо таков цвет траура в Баб-Аллоне. Иначе, наверное, и быть не могло: здесь так любят яркие цвета...
Сбоку от нее с той же степенной неторопливостью шествовала вниз серая Аннакят – любимая кошка царицы. Кто у кого перенял походку? Аннакят изнывала под панцирем собственной шерсти, глаза ее были томно прикрыты до половины.
Царица Лиллу неотрывно смотрела на Апасуда. Так получилось, что он был в безраздельном ее владении семь солнечных
Так вот, мать, конечно же, смотрела на Апасуда. Спустилась, подошла и... обоих прижала к груди.
– Живы... Слава Творцу, хоть вы-то у меня живы... Мои мальчики...
– Мру-ук... – потянулась Аннакят.
Вечером, после службы в храме, Сан Лагэн принял их там для доверительной беседы. Так же, как принимал обоих братьев с самого раннего детства. Обычно вместе с ними там бывала и Аннитум, но она день назад вывихнула ногу, а потому не вышла из своих покоев ни на стену – встречать армию, – ни в храм.
Бал-Гаммаст не ведал, о чем разговаривал с первосвященником старший брат, на какие беды жаловался, что в своей жизни счел неправильным и грешным. Апасуд тоже не узнал, о чем беседовали Сан Лагэн и царевич. Доверительная беседа – величайшая тайна. Сам Бал-Гаммаст, хоть и не чувствовал особенной горечи, рассказал о двух убитых им мятежниках. Первосвященник ответил, что это не столь уж страшно, ведь шло сражение. Царевич получил от него священный долг в пятьсот утренних молитв с земными поклонами. «Проси Его, чтобы простил, и Он простит, как все любящие...» – заключил Сан Лагэн. Бал-Гаммаст хотел было уйти, но первосвященник остановил царевича»
– Балле, твой старший брат вскоре взойдет на престол баб-аллонский. Готов ли ты быть щитом и копьем в его руках?
– Да, отец мой первосвященник. Напрасно ты спрашиваешь. Тут не о чем говорить.
– В твоем сердце не должно быть ни зависти, ни гнева, ни укора...
– Да ты же меня всю жизнь знаешь!
Сан Лагэн смущенно потер пальцем переносицу, И ведь действительно – знает. Как-то нехорошо получилось.
– Прости меня, Балле, мальчик! Я очень беспокоюсь за вас обоих.
– Ну... ты тоже извини, отец мой... Просто я... все и так, кажется, понятно...
– Старый я становлюсь, – произнес Сан Лагэн и пошевелил гармошкой морщин на лбу то ли удивленно, то ли с огорчением. – Ладно, ступай.
...Старший брат, оказывается, ждал его. Апасуд схватил царевича за локоть:
– Послушай! Послушай! – Глаза Апасуда блеснули в храмовой сумраке сумасшедшинкой. Как у загнанного зверя. На миг Бал-Гаммаст растерялся: да что за глупости сегодня творятся, Господи?
– Балле... я боюсь... царствовать. Я никогда не хотел царствовать.
– Я знаю.
– Как?! Я держал это в самых глубоких тайниках своей души... Я никому... даже матушке... Я решил открыться только тебе...
– Аппе! Об этом знают и мать, и все отцовы эбихи, и первосвященник, и еще много кто.
– И все-таки – как?
– Да это сразу видно, стоит только поговорить с тобой, посмотреть на тебя: как ты ходишь, как с людьми себя ведешь. Это видно, братец. Так же легко, как отличить добычливых рыбаков от тех, кто вернулся без улова. Тут и объяснять ничего не надо.
Безо всякого перехода медный жар тревоги на лице невенчанного государя отлился в твердь покоя. Как если бы иссиня-черная дождевая туча разом вся, от грозных глубин до клубящейся поверхности, превратилась в легчайший утренний туман. Творец... Наверное, Творец так умеет: провести рукой сверху вниз, и все, что под рукой, – тяжелая мгла, в то время как все над нею – ласковая дымка; дымки становится больше, больше, больше, а когда движение завершено и пальцы прикоснулись к бедру, уже и нет ничего, кроме дымки, все прочее исчезло. Ровно то же произошло и с лицом Апасуда.
– Так мне будет легче говорить с тобой, Балле... Ну что ж, знают и знают. Я теперь весь на виду. Все рассматривают. Это даже хорошо. Теперь я с радостью все расскажу, а сначала так боялся, милый мой Балле.
– Ты не можешь отказаться, Апасуд. Вот и весь разговор.
– Послушай... Тебе не стоит торопиться. Я... всем как будто чужой. Я не такой, как все, Балле. Я как иноземец, нашедший ночлег в бит убари у какой-нибудь дальней, давно меня забывшей родни. Мать любит меня, но она точно так же любит и свои драгоценности. Ты... ты мне как товарищ, но ты иногда очень груб и тороплив. Ты... почти никогда не понимал меня до самого конца. Вот сейчас, хотя бы сейчас постарайся, потому что, если ты не пожелаешь понять, никто другой просто не сможет, Балле.
Бал-Гаммаст потрясение молчал. Он едва сумел выдавить:
– Да, Апасуд.
– Это хорошо, очень хорошо, мой любимый брат. Ты совсем как взрослый человек – хочешь выслушать и берешься отвечать за все, что произойдет, когда ты выслушаешь и поймешь меня...
«Как он сложно говорит. Уж очень сложно. Тут вроде бы и думать не о чем...
– Балле! Я больше всего на свете люблю три вещи. Во-первых, бывать здесь, вдыхать запах благовоний, которые курятся под храмовой крышей, радоваться чистой прохладе и полумраку, любоваться солнечными зайчиками, запрыгнувшими на пол из окон, внимать стройному пению... И молиться Ему, молиться с нежностью и любовью, Балле. Потому что Его я люблю намного больше, чем кого-либо из людей...
– Да мы все Его любим. А Он – нас. Что тут такого...
– Не перебивай меня, Балле! Я люблю Его, как должно быть, любят женщин и как я не любил ни одну из них, Ты не знаешь, какое счастье представлять себе, что Он где-то рядом, совсем близко, может быть, за колонной, вон там... разговаривать с Ним... задавать Ему вопросы и за Него же придумывать ответы, какие мог бы от имени Его дать мне первосвященник... Иногда я целыми днями беседую с Ним. Кажется, порой я все-таки слышу Его
– Аппе...
