— Цивилизованного? — зло огрызнулась я. — На себя посмотри!
— Нонетот! — повторил голос — Отойдите в сторону! Это приказ!
— Пусть бывает, как они говорят, — сказал неандерталец.
— Через мой труп!
Словно в ответ, раздалось тихое «пок!», и в ветровом стекле появилось круглое отверстие от пули. Кто-то решил во что бы то ни стало убить Киэлью. Я взбеленилась и хотела в бешенстве заорать, но не смогла издать ни звука. У меня подломились колени, и я рухнула на пол. Мир вокруг подернулся пеленой и стал расплываться. Тело у меня онемело, послышался чей-то крик: «Врача!» Последнее, что я увидела, прежде чем провалиться во тьму, было широкое лицо Киэлью, горестно смотревшего на меня. В глазах у него стояли слезы, и он беззвучно шептал:
— Нам так жаль… Нам так жаль!
Глава 5.
Пропавшие автостопщики
Городские легенды древнее штиблет, но куда интереснее. Мне известны почти все — от собаки в микроволновке до шаровой молнии, что гонялась за домохозяйкой в Престоне, от жареной дронтьей ноги, найденной в шиз-стейке, до плотоядной диатримы,[10] вроде бы генетически воссозданной и проживающей ныне в Нью-Форест. Я читала все рассказы о летающей тарелке, разбившейся близ Лэмбурна в пятьдесят втором, и байки про то, будто Чарльз Диккенс был женщиной, а президент корпорации «Голиаф» на самом деле 142-летний старик, который живет в барокамере благодаря достижениям медицины. Разумеется, существует куча легенд о ТИПА-Сети, но самая любимая на данный момент — история о «странном существе», откопанном в Кванток-Хиллз. Да, я слышала их все. Никогда не верила ни одной. Пока однажды сама не стала легендой…
Я открыла глаз. Затем другой. Над холмами Мальборо вставал теплый летний день. Легкий ветерок принес тонкий аромат жимолости и дикого тимьяна. Воздух был теплым, заходящее солнце тронуло красным пухлые облачка. Я стояла на обочине дороги где-то в сельской местности. С одной стороны ко мне подъезжал одинокий велосипедист. А с другой стороны дорога терялась в далеких полях, где мирно паслись овцы. Если таков мир иной, значит, большинству из нас нечего беспокоиться и церковь, в конце концов, поставляет не полную туфту.
— Тсссс! — шепнул кто-то совсем рядом.
Я обернулась и увидела человека, прячущегося за огромным рекламным щитом «Голиафа», на котором значилось: «Покупаете два рояля — третий бесплатно!»
— Папа?
Отец потянул меня к себе за рекламный щит.
— Не торчи тут словно туристка, Четверг! — отрезал он. — Как будто хочешь, чтобы тебя увидели!
— Привет, папа!
Я радостно обняла его.
— Привет-привет, — рассеянно отозвался он, окидывая взглядом дорогу, сверяясь с хронометром на запястье и бормоча: — Важное случается, покуда времена вращаются…
Для меня отец — нечто вроде странствующего во времени рыцаря, но для Хроностражи он самый настоящий преступник. Он выбросил свой жетон и отправился странствовать семнадцать лет назад, когда его расхождения с руководством Хроностражи во взглядах на историю и нравственность закончились открытым конфликтом. К сожалению, в результате этого конфликта он, по сути дела, перестал существовать во всех смыслах этого слова: Хроностража прервала его зачатие в 1917 году, вовремя постучав в двери его родителей. Однако папа каким-то непостижимым образом по-прежнему жил, и мы с моими братьями все- таки появились на свет. Папа любил повторять: «Все куда запутаннее, чем мы полагаем».
Он немного подумал и сделал несколько заметок огрызком карандаша на обратной стороне конверта.
— Кстати, как поживаешь? — спросил отец.
— По-моему, меня только что случайно застрелил ТИПА-снайпер.
Он расхохотался, но внезапно осекся, поняв, что я не шучу.
— Боже мой! Какая у тебя бурная жизнь! Но не бойся. Ты не можешь умереть, пока живешь, а ты только начала жить. Что нового дома?
— На моей свадебной вечеринке откуда ни возьмись появился офицер Хроностражи, все хотел знать, где ты.
— Лавуазье?
— Да. Ты его знаешь?
— Думал, что знаю, — вздохнул отец. — Мы были напарниками почти семьсот лет.
— Он уверял, что ты очень опасен.
— Не более, чем всякий, кто осмеливается говорить правду. Как мама поживает?
— Хорошо, но ты мог бы уладить это недоразумение с Эммой Гамильтон.
— Мы с Эммой… то есть леди Гамильтон… просто друзья. Между нами ничего нет, клянусь!
— Вот сам ей это и скажи.
— Я пытаюсь, но ты же знаешь, какой у нее характер. Стоит мне только упомянуть, что я побывал где-то в начале девятнадцатого века, и она сразу же лезет в бутылку!
Я огляделась по сторонам.
— Где мы?
— В лете семьдесят второго года, — ответил отец. — На работе все в порядке?
— Мы нашли тридцать третью пьесу Шекспира.
— Тридцать третью? — удивился папа. — Странно. Когда я отнес все пьесы тому актеришке Шекспиру для распространения, там было всего восемнадцать.
— Может, актеришка Шекспир сам начал писать? — предположила я.
— Черт побери, а ты права! — воскликнул он. — Способный парень, я это тогда же понял! Скажи, сколько сейчас комедий?
— Пятнадцать.
— Но я-то давал ему только три. Наверное, они оказались так популярны, что он принялся сочинять сам!
— Тогда понятно, почему все эти комедии так похожи друг на друга, — добавила я. — Чары, совершенно неотличимые близнецы, кораблекрушения…
— …герцоги-узурпаторы, мужчины, переодетые женщинами, — подхватил отец. — Может, ты и права.
— Минуточку! — начала было я, но отец, ощутив мое беспокойство сквозь массу на первый взгляд невозможных парадоксов своей работы в потоке времени, жестом заставил меня замолчать.
— Когда-нибудь ты все поймешь, и все окажется совсем не таким, каким представляется сейчас.
Наверное, вид у меня был идиотский, поскольку он снова посмотрел на дорогу, прислонился спиной к рекламному щиту и продолжил:
— Запомни, Четверг: научная идея, как и любая мысль — будь то религиозная, или философская, или еще какая, — всего лишь мода, только долгоживущая. Нечто вроде рок-группы.
— Научная мысль — вроде рок-группы? И как прикажешь это понимать?
— Ну, группы появляются все время. Они нам нравятся, мы покупаем диски, постеры, смотрим их по
