знаки. Но значения их она мне не выдавала. Ей было вполне достаточно, что я под ее диктовку рисую один знак за другим. Моя возросшая сноровка радовала ее, так как Сенмут не мог заметить обмана. Ее совершенно не интересовало, сумею ли я прочитать то, что пишу, ведь читать-то в присутствии Сенмута ей приходилось самой. От этого ее никто не мог освободить.
Итак, она и на этот раз не встала с постели, а лежа принялась вполголоса диктовать мне один знак за другим. Я же склонилась над глиняной плиточкой и писала: «Утка… мясо… город… летящий гусь» и собиралась написать «сова», но не успела. На плечи мне опустилась чья-то рука, в тело вонзились ногти. Я испуганно обернулась и увидела искаженное яростное лицо. Никогда еще я не видела старуху в таком гневе.
– Аменет! – крикнула царевна и вскочила. Она хотела помешать кормилице, но та отстранила ее. А потом взяла палку.
– Это тебе! – зашипела она. – А это той, которая заставляет гусиную служанку выполнять царскую работу! Я тоже умею писать! Прочитай это на своей спине, коварная тварь! Принцессе не полагается тумаков, даже если она их заслужила! Но ей будет полезно послушать, как ты вопишь!
Старуха еще никогда меня так не била. Правда, она то и дело трепала меня за волосы или наделяла оплеухой, но ни разу не поднимала на меня палку, хотя от Небем-васт мне было известно, что она охотно к ней прибегала. Может быть, она побаивалась Сенмута, считая его моим заступником? А теперь колотила потому, что была уверена, что Нефру-ра не расскажет ему об этом?
Я упала на стол и руками закрыла голову, но вздрагивала от каждого удара и до крови кусала губы, чтобы не кричать. Только не выдавать своего позора Небем-васт! Не привлекать ее своими криками!
Наконец рука старухи ослабла. Она рванула меня вверх и вытолкнула за дверь. Я удивилась, увидев в глазах Нефру-ра слезы.
Два дня старуха держала меня взаперти в темной каморке, куда никого не пускала. Два дня она не давала мне есть, а другим говорила, что я больна. Уж не отделается ли она теперь от меня? Не слишком ли малодушной оказалась Нефру-ра, чтобы заступиться за меня?
И все же на третий день Сенмут прислал за мной. Значит, Нефру-ра говорила обо мне!
– Ты сослужила своей госпоже плохую службу, – сказал он мне, и я подумала, что теперь-то все кончено.
Я уже видела, как таскаю тяжелые ведра с водой, или мешаю глину для кирпичей, или выполняю еще какую-нибудь утомительную и низкую работу, что, конечно, можно было ждать от Аменет. Но ничего подобного не случилось. Нет, то, что произошло, было похоже на чудо. Сенмут взял мои глиняные черепки и сказал:
– Собственно говоря, совсем неплохо! – Потом спросил: – Ты хоть знаешь, что означает то, что ты написала?
А когда я ответила отрицательно, он, смеясь, обратился к Нефру-ра:
– Ты плохая наставница, если обучаешь только форме, но не содержанию!
И он объяснил мне. Он! Сам Сенмут объяснил мне, что написанные мною знаки выражали больше, чем просто «утка», или «мясо», или «замок», или «летящий гусь». В каждом из них скрывалась своя тайна, и только тот, кому она была известна, действительно умел писать. Например, рисунок жука выражает звук «хе-пер», коршуна – «мут», лица – «хар».
– Но если под словом «мут» ты имеешь в виду не коршуна, а мать, а они звучат одинаково, тогда, чтобы показать разницу, после коршуна «мут» ты рисуешь еще и женщину, поняла?
Я робко кивнула. От всего услышанного голова у меня пошла кругом. Значит, я писала вовсе не картинки, а звуки? Знаками обозначались различные звуки, и из этих-то звуков состояли слова? Значит, если сочетать эти звуки по-разному, каждый раз будешь получать другие слова? Так что когда пишешь рядом друг с другом правильные знаки, то появляются слова, которые не имеют больше ничего общего с тем, что было изображено на картинке: коршуном или уткой, зайцем или лицом, – но которые могут означать вообще все, что говорит человек? Вот например: «Прекрасно жилище Доброго бога?» Или: «Нефру-ра проснулась?» Но также и это: «Мерит должна пойти к Нефру-ра, чтобы расчесать и заплести волосы царевны?»
Все это с быстротой молнии пронеслось в моей голове, и я невольно закрыла глаза перед могуществом подобных мыслей. Я не осмеливалась произнести ни слова, хотя меня разрывали одновременно тысячи вопросов. Сенмут, очевидно, потешался над моим замешательством, потому что ущипнул меня за щеку. Когда его рука прикоснулась ко мне, кровь застучала в моих ушах, и как будто издалека до меня донеслись слова:
– А теперь, Нефру-ра, научи-ка ее по-настоящему! Это будет тебе наказанием!
Он вышел, а Аменет кусала себе губы и прошептала вслед ему что-то злобное, но так тихо, чтобы он не услышал.
И действительно, это стало наказанием для нас обеих, ибо принцессе скоро прискучила игра в школу. Ведь теперь это перестало быть тайной забавой и только прибавляло ей работы. Поэтому она все чаще пускала в ход прут, а Аменет злорадно впивалась глазами в красные следы на моих плечах. Я же упрямо склонялась над глиняными черепками, пользуясь каждым свободным мгновением, и наконец догнала свою наставницу. Теперь я сидела рядом с ней за работой, а Сенмут, диктуя, говорил:
– Пишите!
Тогда же наступила пора пожинать урожай, ибо никогда еще тайное преступление не приносило столь прекрасных плодов. Даже Нефру-ра работала теперь гораздо охотнее. Как-никак, честолюбие заставляло ее всегда быть впереди меня, Сенмут же хвалил ее только тогда, когда она этого заслуживала. Хотя я и остерегалась превосходить свою учительницу (я попросту боялась, что это мне повредит), плоды, которые доставались мне, были сиг; слаще. Передо мной открывался мир, о котором я раньше и не догадывалась.
Возможно, это была награда Тота, писца богов и бога писцов, за то, что я спасла от смерти и вырастила одно из его священных животных. Насколько я понимаю, это была очень высокая награда. Камни ожили! Теперь я повсюду открывала священные знаки, заставляла их говорить со мной и вынуждала выдавать мне свои тайны.
Ах, если бы я была мальчиком! С какой гордостью я воткнула бы за ухо тростниковую палочку и быстро бы сделалась одним из тех важных писцов, которые надзирают за земледельцами, пересчитывают их скот и
