Ему хотелось остаться на месте, разговаривать с ней, смотреть на нее, слушать ее. Однажды она рассмеялась: наверное, ужас при мысли о том, что отец может его понимать, показался слишком комичным.
Смех переливался низко, даже гортанно.
Порочный смех. Так смеются в спальне.
Бенедикт возвращался к наемному экипажу, а смех висел в воздухе прямо над головой. Летел за ним всю дорогу к дому. Вошел в холл и поднялся по лестнице в комнату Перегрина.
Племянник самозабвенно рассматривал цветную иллюстрацию в книге Бельцони. Она изображала потолок гробницы фараона, украшенный странными золотыми фигурами и знаками на черном фоне. Возможно, причудливые рисунки символизировали ночное небо и созвездия – такие, какими их видели древние египтяне.
Бенедикт не захотел вникать в суть иллюстрации. Древние египтяне казались ему слишком глубокой, не поддающейся обыденным словам темой.
Он коротко изложил племяннику решение Атертона.
Перегрин нахмурился и долго молчал.
– Не понимаю, – наконец заговорил он. – Отец заявлял, что больше никогда не отправит меня в школу. Кричал, что я вполне могу расти неграмотным и невежественным. Утверждал, что я не заслуживаю образования, достойного истинного джентльмена, поскольку не умею вести себя, как подобает джентльмену. Говорил…
– Скорее всего, он изменил мнение, – прервал тираду Бенедикт.
– Но это же чрезвычайно несвоевременно и неудобно, – волновался Перегрин. – Я еще не закончил изучение коллекции Бельцони. Во всяком случае, уезжать сейчас просто нелепо. Пока доберусь до Эдинбурга, семестр уже начнется. Если уж человеку суждено стать новым учеником, то лучше начать занятия одновременно с другими новыми учениками. А теперь я окажусь самым новым из всех новых учеников и потрачу массу драгоценного времени на ссоры и драки, в то время как мог бы остаться здесь, продолжить изучение латыни и греческого и начать составление собственной таблицы иероглифов.
Перегрин не терпел высокомерия и не выносил грубости одноклассников. Вечно новенький в очередной школе, он постоянно становился объектом слишком пристального внимания и тратил немало времени на выяснение отношений при помощи кулаков.
– Я все прекрасно понимаю, – ответил Бенедикт. – Но факт остается фактом. Отец приказал, и тебе придется повиноваться.
Виконт ни единым словом не обмолвился о своем твердом намерении вступить в полемику с лордом Атертоном. Не упомянул он и о твердом намерении при первой же возможности привезти мальчика обратно в Лондон и нанять ему достойного наставника, как это следовало сделать уже давным-давно.
Не хотелось давать Перегрину повод для надежды. Правило гласило, что сын должен беспрекословно повиноваться отцу.
К родителям следовало относиться с почтением – даже в том случае, если порою отчаянно хотелось удушить их собственными руками.
Что бы ни планировал Бенедикт предпринять в интересах племянника, поощрять сыновнее неповиновение он не мог.
– Я полагал, что отец умыл руки и полностью поручил меня вашим заботам, – не унимался Перегрин. – И лорд Харгейт наверняка так считает, потому и попросил вас, а не отца найти мне учителя рисования. Что теперь будет с уроками? Ума не приложу! Больше мне никогда не удастся так уверенно двигаться вперед. Наконец-то стал заметен серьезный прогресс. Да, правда, – подтвердил он, заметив, что дядя вопросительно поднял брови. – Так говорит миссис Уингейт, а вы и сами прекрасно знаете, что она не льстит попусту. «Лорд Лайл, вы опять начинаете рисовать ногами», – говорит она, когда у меня ничего не получается. Она часто смешит.
– Понимаю, – согласился Перегрин. Ему и самому не раз хотелось рассмеяться. Так было в Египетском зале, когда Батшеба допрашивала дочь после нападения на Перегрина. И перед магазином Попхема, когда она изумилась, услышав о честолюбивых устремлениях Перегрина, и тут же нашла ответ. Смешным показалось и сегодняшнее замечание о том, что она бросилась ему под ноги.
Да, миссис Уингейт действительно была непредсказуемой и забавной. Постоянно говорила и делала то, чего он не ожидал.
В душе все еще звучал низкий грудной смех.
– Боюсь, что выхода нет, – заключил Перегрин и закрыл книгу. – И все же в моем распоряжении еще целых две недели. Постараюсь провести оставшееся время с максимальной пользой.
Честно говоря, Бенедикт готовился к более серьезным неприятностям. Перегрин почти не задавал своих коронных вопросов – «почему» и «зачем». Возможно, он наконец понял, что поведение отца не поддается разумному толкованию, и перестал искать логическое объяснение странных, а порой и нелепых поступков.
Пожалуй, племянник все-таки постепенно взрослел и учился проницательности.
– Прошу вас, сэр, можно мне завтра пойти в Британский музей? – снова заговорил Перегрин. – Хочу еще раз попробовать нарисовать голову молодого Агамемнона. Я просил миссис Уингейт о дополнительном уроке в субботу – в самом музее или в Египетском зале, но у нее нет времени. Она сказала, что все утро и половину дня должна провести на Сохо-сквер.
– Наверное, заказ на портрет, – предположил Бенедикт. – Скорее всего, какой-нибудь торговец, чью дочь она обучала, признал талант.
– А мне кажется, она подыскивает новую квартиру, – возразил Перегрин.
Бенедикт поймал себя на мысли о том, что Сохо-сквер значительно приличнее окрестностей паба «Разбитое сердце». И все же этот адрес тоже не отличался респектабельностью.
– Я бы не советовал там жить, – заметил он. – Неразумно селиться так близко к Севен-Дайалс. Место
