Но остановить Васильева было невозможно. Я несколько раз прерывал его и начинал разговор о другом; он умолкал, но пользовался первой паузой, чтобы возобновить свой бесконечный рассказ, который должен был кончиться с его смертью. Я ушел поздно вечером. Мы вышли вместе с Васильевым, который поднял воротник пальто и надвинул шляпу на лоб. Я не мог не улыбнуться:
— В таком виде вы похожи на героя из романа плаща и шпаги, — сказал я ему.
— Вы бы не шутили, — ответил он, — если бы знали, какой опасности я подвергаюсь ежедневно.
Я знал эту фразу. Я знал, что никакие убеждения на этого человека не подействуют, но все-таки сказал, что, по-моему, его опасения напрасны, что, не причиняя никому вреда, не занимаясь политической деятельностью и не будучи видным революционером или контрреволюционером, он вряд ли рискует больше, чем всякий другой смертный. Он терпеливо выслушал меня. Мы уже дошли до гостиницы, в которой он жил. Начинал накрапывать дождь.
— Эмиссары, — сказал он, — которые…
И я ощутил непреодолимую тоску. Я стоял недалеко от освещенного подъезда его гостиницы и смотрел на беспрерывно теперь струившийся дождь, а он держал меня за рукав и все говорил об эмиссарах, о контрразведке, о смерти какого-то великого князя в Москве, об одном из помощников Савинкова, о преследовавшем его, Васильева, левантинце, смуглом человеке с черной бородой, которого он последовательно видел в Москве, Орле, Ростове, Севастополе, Константинополе, Афинах, Вене, Базеле, Женеве и Париже. Наконец мне удалось поймать его влажную от постоянной внутренней дрожи руку, пожать ее и, извинившись, уйти, — и я дал себе слово в дальнейшем избегать встреч с ним и с Федорченко и забыть, если возможно, об их существовании.
Но через две недели после этого, утром, когда я еще был в постели, раздался резкий звонок. Я надел купальный халат и туфли и пошел отворять дверь. Я думал, что это один из обычных стрелков, которые приходят просить деньги, ссылаясь на безработицу и расстроенное здоровье, и уходят, получив два франка; я знал, что мой адрес и моя фамилия фигурировали на одном из последних мест того таинственного списка неотказывающих, который ходил по рукам большинства стрелков. Он существовал во множестве вариантов; некоторые адреса, преимущественно богатых и щедрых людей, стоили очень дорого, другие дешевле, иные просто сообщались, в виде дружеской услуги. О том, что я занимал одно из последних мест, я узнал от старого, добродушного пьяницы, который становился словоохотлив после первого стакана вина.
— Вас недорого можно купить, — сказал он мне с оттенком снисхождения в голосе, — ну, франков за пять, а под пьяную руку и вовсе за три. Мы, милый человек, знаем, что у вас самих денег нет. И зачем вы этой сволочи их даете? — Я ответил ему, пожав плечами, что два франка, которые я обычно даю, меня не разорят и что если человек идет просить милостыню, то надо полагать, что он это делает не для удовольствия. — Какое же удовольствие, это верно, сказал он, — а все-таки всем без разбору давать — это не дело. Молоды вы, милый человек, вот что. — И он ушел, взяв у меня два франка.
Натыкаясь со сна на стены — я лег, как всегда, в седьмом часу утра, теперь же было не больше девяти, — я подошел к двери, приготовил монету, отворил и увидел Сюзанну.
— Ты один? — спросила она, не здороваясь. — Я хочу с тобой поговорить.
Она вошла в комнату, осмотрела ее, потом села в кресло и закурила папиросу.
— Чей это портрет? — спросила она. — Это твоя любовница? Красивая.
Мне хотелось спать.
— Ты пришла, чтоб меня расспрашивать о портрете? — сказал я.
— Нет, нет, — ответила она, и голос ее вдруг изменился. — Я пришла просить совета у тебя. Я не могу больше выдержать.
— Мне нет дела до этого, — сказал я. — Меня это не касается, и, кроме того, я хочу спать. Приходи вечером.
— Нет, нет, — сказала она с испугом, — Ты меня так давно знаешь, ты должен меня выслушать.
— Знаю я тебя давно, конечно, — сказал я. — Знаю и ценю за твою добродетель.
— Выслушай меня, — повторила Сюзанна, и впервые за все время мне послышалась в ее голосе какая-то человеческая интонация. — Ты знаешь, что я была счастлива.
— Не рассказывай мне твою жизнь, я без этого обойдусь.
— Послушай, ты знаешь, что я только бедная женщина, не получившая образования, такого, как этот старый сумасшедший, которого я, в конце концов, убью и который разбил мое счастье.
— Если тебя беспокоит его образованность, тут ничего не поделаешь.
— Нет, слушай, я тебе расскажу. — И она начала рассказывать мне, как все произошло, точно. Я прерывал ее несколько раз в тех местах, где она говорила умиленным и слегка дребезжащим голосом о своем счастье — были счастливы, устроены, своя квартира, своя мебель — я вспомнил зеленую мраморную пантеру и розовых красавиц на стенах. Все шло, по словам Сюзанны, как нельзя лучше, на материальное положение тоже нельзя было жаловаться, тем более что она, тайком от мужа, работала два вечера в неделю, но, конечно, далеко и от своего района и от тех мест, где ее знали раньше. Муж ее обожал, она обожала мужа. 'Ладно, ладно', — сказал я. Так было до тех пор, пока не появился Васильев. Он пришел однажды вечером в гости, поужинал и принялся за свой обычный монолог, который продолжался до поздней ночи. С тех пор он стал приходить каждый день. Сначала это раздражало Сюзанну только потому, что был лишний человек за столом.
— Пропустишь лишнего клиента, — сказал я, пожав плечами, — и наверстаешь расход.
Сюзанна ничего не понимала в его рассказах, которые он неумолимо переводил ей на французский язык. 'Убийства без конца, — говорила она с отчаянием, — потом имена, которых я не знаю, и разные идеи'.
Из ее рассказа было видно, что бесконечные убийства, о которых всегда говорил Васильев, были не единственной темой его речей, он приводил всевозможные рассуждения и цитаты из Ницше, фамилию которого Сюзанна даже запомнила; она спросила меня, слышал ли я о человеке, которого зовут 'Ниш', кажется, это какой-то немец. Я кивнул головой. Она долго терпела все, и в частности то, что теперь внимание ее мужа было всецело поглощено Васильевым и его рассуждениями, а о ней, Сюзанне, он совсем перестал думать. 'Он даже больше не спит со мной', — сказала она. Когда она, наконец, попыталась заговорить с ним об этом, он пришел в необыкновенную ярость и стал кричать, что она ничего не понимает, что есть вещи, которые важнее для него, чем ее любовь и личное счастье. Тогда она испугалась.
Это продолжалось уже несколько месяцев и стало совершенно невыносимо с недавнего времени, после того — Сюзанна была взволнована, говоря об этом, глаза ее расширились от ужаса — как украли какого-то русского генерала. 'Ты читал об этом? Зачем его украли?' Я ответил, что не знаю. Оказывается, после этого Федорченко и Васильев купили себе револьверы, — ты понимаешь, сказала Сюзанна, — это же, конечно, я за шпалеры заплатила, — почти не выходили из дому и все пили красное вино и разговаривали.
Иногда они оба исчезали куда-то глубокой ночью, и Федорченко возвращался поздно утром, с мутными глазами и желтым лицом. Но о главном Сюзанна не могла рассказать сколько-нибудь связно. Из ее слов и по тому, как она оборачивалась по сторонам, когда говорила об этом — сидя в моей комнате, где мы были вдвоем и где никто не мог нас слышать, — было очевидно, что она жила в состоянии непонятного, животного страха все эти последние дни. Не понимая ничего в этой зловещей метафизике террора и смерти, о которой рассуждал Васильев, она инстинктивно чувствовала надвигающуюся катастрофу, и нечто, почти похожее на предсмертное томление, не оставляло ее.
— Я задыхаюсь в этом, — говорила она, — я схожу с ума.
Она сидела в кресле, губа ее дрожала над золотым зубом, слезы стояли на глазах, — она вытирала уголки глаз, открывая рот и оттягивая нижнюю челюсть. Я подумал о том, что ее существование проходило теперь в этой действительно невыносимой атмосфере, в этой философии убийства и смерти с цитатами из Ницше и историей террористических заговоров, посмотрел на ее ровный и юный лоб без морщин и на заплаканные глаза — и вдруг ощутил к ней внезапную жалость.
— Было бы, может быть, лучше, чтобы ты не оставляла стойки твоего кафе и чтобы ты ничего не знала ни о русском генерале, ни о 'Ниш', как ты его называешь, хотя его имя произносится иначе. Но теперь что же ты хочешь, чтобы я сделал?
Она стала просить меня, чтобы я попытался воздействовать на Федорченко, сказал бы ему, что так
