Обращаю особенное внимание на то обстоятельство, что мне не пришлось самому держать корректуру, и я не могу отвечать за все недоразумения, которые могут тем самым произойти.
Хотелось бы, чтобы благосклонный читатель правильно понял цели, которыми я руководился при издании «Английских фрагментов». Может быть, я еще опубликую постепенно и последовательно некоторые описания в таком же роде. Литература наша не слишком богата в этом отношении. Хотя Англия неоднократно описана нашими беллетристами, все же Вилибальд Алексис* является единственным, кто сумел соблюсти точность красок и контуров при изображении тамошних мест и одеяний. Кажется, он сам даже не бывал в этой стране и знаком с ее обликом только благодаря той удивительной интуиции, которая устраняет для поэта необходимость непосредственного созерцания действительности. Я сам точно таким образом написал одиннадцать лет тому назад «Вильяма Ратклиффа», — и это обстоятельство мне тем более хочется отметить, что в «Ратклиффе» содержится не только точное изображение Англии, но и зачатки моих последующих размышлений об этой стране, которой я в то время еще не видел. Вещь эта включена в «Трагедии с лирическим интермеццо, сочинение Г. Гейне, Берлин, 1823, изд. Ф. Дюммлера».
Что касается описания путешествий, то, кроме Архенгольца* и Геде*, нет, конечно, другой книги об Англии, которая лучше бы знакомила с ее жизнью, чем изданная в этом году Франком в Мюнхене: «Письма умершего. Отрывочный дневник — Англия, Уэльс, Ирландия и Франция. Написано в 1828–1829 гг.».
Эта книга замечательна и во многих других отношениях и в полной мере заслуживает похвал, которых ее удостоили Гете и Фарнхаген фон Энзе в берлинских «Научно-критических ежегодниках».
Италия. III. Город Лукка
(Die Stadt Lucca)
Смешат меня эти англичане, с таким жалким мещанством осуждающие этого второго своего поэта (ибо после Шекспира пальма первенства принадлежит Байрону) за то, что он высмеивал их педантство, не хотел подчиняться их захолустным обычаям, не хотел разделять их холодную веру, с отвращением относился к их трезвенности и жаловался на их высокомерие и ханжество. Многие, лишь заговорят о нем, осеняют себя крестом, и даже женщины, хотя щеки их и пылают энтузиазмом, когда они читают Байрона, открыто выступают с резкими нападками на своего тайного любимца.
Глава I
Окружающая природа влияет на человека — почему бы и человеку не влиять на окружающую природу? В Италии она отличается страстностью, как и народ, живущий там; у нас, в Германии, она суровее, сосредоточеннее, терпеливее. Быть может, природа, как и люди, жила когда-то более напряженной внутренней жизнью? Сила чувства Орфея могла, говорят, сообщать вдохновенное ритмическое движение деревьям и камням. Возможно ли в наше время что-либо подобное? И люди и природа стали флегматичными и зевают друг другу в лицо. Королевский прусский поэт не в силах звуками своей лиры заставить плясать Темпловскую гору или берлинские Липы.
Природа тоже имеет свою историю, и это вовсе не та естественная история, что преподается в школах. Какую-нибудь серую ящерицу, тысячелетиями обитающую в расселинах Апеннин, следовало бы назначить совершенно экстраординарной профессоршей в одном из наших университетов, и от нее можно было бы наслушаться экстраординарнейших вещей. Но гордость иных господ из состава юридических факультетов возмутится против такого назначения. Недаром же один из них втайне завидует бедному ученому псу Фидо Сав
Ящерицы*, у которых такие умные хвостики и острые глазки, рассказали мне удивительные вещи, когда я в одиночестве взбирался по скалам в Апеннинах. Право, между небом и землей существует много такого, чего не поймут не только наши философы, но и обыкновеннейшие дураки.
Ящерицы рассказали мне, что у камней существует поверье, будто бог хочет со временем воплотиться в камень, чтобы освободить камни из их оцепенения. Но одна старая ящерица была того мнения, что это воплощение в камень осуществится не ранее, чем бог воплотится во все виды животных и растений и таким образом их освободит.
Лишь немногие камни обладают чувством, и дышат они только при лунном свете. Но эти немногие камни, чувствующие свое состояние, страшно несчастны. Деревьям в этом отношении лучше — они могут плакать. Еще благополучнее животные, ибо они могут говорить, каждое по-своему, а лучше всего людям. Когда-нибудь, когда весь мир будет спасен, все остальные создания будут говорить так же хорошо, как в те древние времена, о которых повествуют поэты.
Ящерицы — народ насмешливый и непрочь одурачить других животных. Но со мной они были так смиренны, так честно вздыхали; они рассказывали мне истории об Атлантиде*, которые я скоро запишу на пользу и преуспеяние человечества. Моей душе было так хорошо с этими маленькими существами, словно стоящими на страже тайных летописей природы. Быть может, это завороженные поколения жрецов, вроде древнеегипетских, которые жили также в лабиринтообразных горных пещерах и также подглядывали тайны природы. Их головки, тельца и хвостики расцвечены такими же чудесными знаками, как и египетские тиары с иероглифами и одеяния иерофантов.
Мои маленькие друзья научили меня также языку знаков, на котором я мог объясняться с немой природой. Это нередко облегчает мою душу, особенно по вечерам, когда горы укутаны в трепетно- сладостные тени, и шумят водопады, и благоухают все растения, и вздрагивают там и здесь зарницы.
О природа! Немая дева! Я хорошо понимаю язык твоих зарниц, твои тщетные попытки заговорить, судорожно освещающие твой прекрасный лик. Мне так глубоко жаль тебя, что я плачу. Но тогда и ты понимаешь меня, и проясняешься и улыбаешься мне из глубины золотых твоих очей. Прекрасная дева, твои звезды понятны мне, как и тебе — мои слезы!
Глава II
— Ничто в мире не хочет идти назад, — сказала мне старая ящерица, — все стремится вперед, и в конце концов в природе произойдет ряд повышений по службе. Камни сделаются растениями, растения — животными, животные — людьми, а люди — богами.
— Но, — воскликнул я, — что же станется тогда с этими добрыми людьми — с бедными старыми богами?
— Это как-нибудь устроится, любезный друг, — отвечала ящерица, — вероятно, они подадут в
