Но романы начинались медленно или хаотично. Читателей постоянно бросало из одной крайности в другую. Открывалась дверь, или поворачивался ключ в замке, или взрывалась плотина, и вы бросались следом, одной рукой хватаясь за планшир, а другой придерживая шляпу.
Начиная читать книгу, она словно входит через парадные ворота в огромные дворы. Парма, Париж, Индия расстилают перед ней свои ковры.
– Читайте медленно, милая девушка. Киплинга40 надо читать медленно. Следите внимательно за запятыми, и вы будете делать естественные паузы. Он ведь писал чернилами и ручкой. Думаю, он часто отрывался от страницы, уставившись в окно и слушая пение птиц, как делают все писатели, оставшись в одиночестве. Не все могут похвастаться знанием названий птиц, а вот он мог. Ваш глаз слишком быстр, как у всех североамериканцев. Подумайте, с какой скоростью писал он. В противном случае первый же абзац покажется вам ужасным и скучным.
Это был первый урок чтения, который ей преподал английский пациент. Больше он не прерывал ее. Если случалось, что он засыпал, она продолжала читать, не отрываясь, пока сама не утомлялась. Если он и пропускал последние полчаса сюжета (это могло сравниться с тем, что в обследуемом доме остается только одна темная комната), то не волновался, потому что, похоже, хорошо знал этот роман. Так же хорошо был он знаком и с географией тех мест, где проходили события, описываемые в книге. К востоку от Пенджаба был Бенарес, а на севере – Чилианваллах. (Все это случилось до того, как в их жизнь вошел сапер, словно из одной из этих книг. Как будто страницы книг Киплинга потерли ночью, словно волшебную лампу, они ожили, и произошло чудесное превращение.)
Она оторвалась от последней страницы «Кима», с его изящными и возвышенными предложениями, которые теперь научилась правильно читать, и взяла книгу пациента, пронесенную через огонь. Книга разбухла и не закрывалась, став почти вдвое толще, чем раньше.
В нее был вклеен тонкий листок, вырванный из Библии.
Люди из племени, которые спасли обожженного летчика, принесли его на британскую базу в Сиве в 1944 году. Ночным санитарным караваном его доставили из Западной пустыни42 в Тунис, а оттуда отправили на корабле в Италию. В то время в госпиталях было много безымянных солдат, причем больше таких, кто действительно не помнил, кто он, чем таких, которые делали это с определенным умыслом. Тех, кто заявлял, что не помнит своей национальности, разместили на отгороженной территории морского госпиталя на Тирренском побережье. Обгоревший пациент был еще одной загадкой, его личность не установлена, а внешность неузнаваема. В лагере для преступников, который располагался рядом, держали американского поэта Эзру Паунда43 в клетке. Он прятал то на теле, то в карманах, ежедневно перекладывая, листочек эвкалипта, как амулет, якобы обеспечивающий ему личную безопасность. Когда его арестовали и вели через сад, принадлежащий тому, кто его предал, он дотянулся и отщипнул этот листик, «чтобы помнить».
– Вы могли бы обманом заставить меня говорить по-немецки, – сказал обгоревший пациент тем, кто его допрашивал, – и этот язык я знаю. Спросили меня, как бы между прочим, о Доне Брэдмене? Спросите меня о Мармите, о великой Гертруде Джекилл.
Он знал, где находилась каждая картина Джотто44 в Европе, и почти все места, где человеку могли всучить подделку вместо оригинала.
Морской госпиталь располагался вдоль побережья в кабинках для купающихся, которыми пользовались в начале века. Когда было жарко, старые зонты Кампари снова, как и раньше, водружались в свои гнезда на столиках, и раненые в бинтах и повязках сидели под ними, вдыхая свежий морской воздух. Кто медленно беседовал, кто просто молча смотрел на море, а кто болтал без умолку. Обгоревший пациент заметил молодую медсестру, которая отличалась от других. Ему была знакома эта мертвенность во взгляде живых глаз, и он сразу понял, что девушка сама нуждалась в лечении. Когда ему было что-то нужно, он обращался только к ней.
Его снова допрашивали. Все указывало и подтверждало, будто он англичанин, за исключением того факта, что он обгорел до черноты, и это не устраивало офицеров-контрразведчиков.
Они спросили его, где находились войска союзников в Италии, и он сказал, что, как предполагает, они взяли Флоренцию, но были остановлены среди холмов и городков севернее. «Готическая линия».
– Ваши дивизии застряли у Флоренции и не могут пройти опорные пункты, к примеру, в Прато и Фьезоле, потому что немцы засели на виллах и в монастырях и прекрасно защищены. Это старый прием – крестоносцы совершали такие же ошибки в походах против сарацинов. И так же, как им, вам нужно взять эти города-крепости. Но они никогда не сдавались, только во времена эпидемий чумы или холеры.
Он говорил, перескакивая с одной мысли на другую, чем доводил их до бешенства, потому что они так и не смогли понять до конца, кто он: друг или враг.
И вот сейчас, несколько месяцев спустя, близ деревни в холмах к северу от Флоренции, на вилле Сан- Джироламо, в комнате, похожей на зеленую беседку, которая стала его спальней, он лежит на постели, словно статуя мертвого рыцаря в Равенне45. Он говорит отрывками про города-оазисы, про последних Медичи, о стиле прозы Киплинга, о женщине, которая его кусала… А в его книге «Истории» Геродота издания 1890 года есть вставные фрагменты – карты, дневниковые записи, пометки на разных языках, абзацы текста, вырезанные из других книг. Единственное, чего не хватает, – его имени. До сих пор нет никакого ключа к разгадке того, кто он на самом деле, – ни имени, ни звания, ни принадлежности к дивизии или эскадрилье. Все записи в этой книге сделаны до войны, в пустынях Египта и Ливии в 1930-е годы, пересыпаны сведениями об искусстве наскальной живописи и отсылками то к галереям, то к заметкам из журналов – и все это одним и тем же, должно быть, его собственным мелким почерком.
– А вы знаете, что среди флорентийских мадонн нет брюнеток? – говорит он Хане, когда она склоняется над ним.
Он уснул со своей книгой в руках. Хана берет ее и кладет на маленький столик рядом с кроватью. Не закрывая книгу, она приостанавливается и читает, давая себе обещание не переворачивать страницу.
