– Бухгалтер Аверьянов? – напряженно взглянув на Алевтину, спросила Аглая Петровна.
– Ага, он…
И, усадив Аглаю Петровну рядом с собой на неубранную постель, Алевтина быстрым шепотом рассказала Аглае всю историю воскресения и смерти старого Аверьянова так, как слышала она от Паши Земсковой. Рассказывала она долго и бестолково, очень волнуясь и дыша на Аглаю табаком, а Аглая слушала, прикрыв свои черные глаза ладонью, и тихо плакала в первый раз с того дня, как рассталась с Володей в день эвакуации города. Плакала и улыбалась, когда Алевтина пересказывала юридические угрозы пьянчужки Аверьянова, его слова о проклятой Аглаище, которая после войны выплатит ему по суду из своего кармана компенсацию и больше не станет нарушать законность!
– Так и застрелили? – сквозь слезы спросила она.
– Конечно, – коротко ответила Алевтина. – Теперь с этим просто, Аглая Петровна. Это раньше мы были люди и граждане со своими обидами и претензиями, как что – так кричали: «Это вам не при царе, мы при советской власти живем!» А теперь всему конец пришел! Вы не знаете, я вам такое еще порасскажу! Да не плачьте, что по нем теперь плакать, ему теперь ничего Аверьянову-то. Вот вам платочек чистенький, утритесь…
– Значит, это все с него началось? – тряся головой и ненавидя себя за эти дурацкие слезы, спросила Аглая.
– Конечно. Он ведь первый к Татьяне Ефимовне побежал, к Окаемовой, к вашей врагине, и пригрозился, что от имени генерального красного партизанского штаба действует. И к Платоше Земскову. А Пашенька ночью, рискуя на патруль напороться, немедленно же ко мне прибежала. Лица на ней не было, когда вошла. Конечно, Аглая Петровна, что скрывать-то, ужасно мне обидно было, что они меня подозревали и уговаривали…
– Но ведь это же естественно! Не могли вы ко мне добрые чувства питать, невозможно это…
– О питании чувств речи нет, – слегка отодвигаясь от Аглаи Петровны, сказала Валентина Андреевна. – Что я там питаю или не питаю, это моя интимная сторона, это закрытый мир моей души, в который никому не разрешено вступать…
– Да я и не пытаюсь никуда вступать, – стараясь подавить улыбку, ответила Аглая, – бог с ними, с этими рассуждениями. Самая большая для меня радость – это то, что вы все тут оказались порядочными людьми, даже те, кто меня лично терпеть не мог…
– Порядочными? – воскликнула Алевтина.
– Конечно, порядочными.
– Это он так всегда любил говорить, – произнесла Алевтина, – это он где-то выхватил когда-то это самое слово, он – Родион Мефодиевич, и всегда меня этим словом шпынял, что – порядочно, а что – непорядочно. У вас он это словечко небось подхватил?
– Нет, не у меня, – негромко ответила Аглая. – У них в академии был преподавателем старый, царских еще времен, офицер. Вот он всех своих дружков – контру и беляков, когда они там заговор затеяли, публично назвал непорядочными людьми. Это на Родиона Мефодиевича большое впечатление произвело, он мне рассказывал…
– А мне не рассказывал, хоть я ему женой в ту пору была, – с горечью сказала Алевтина. – Ни про какой заговор словом не обмолвился… Ну, да что сейчас вспоминать, сейчас вспоминать без пользы. Давайте лучше покушайте, вот хоть, что ли, картошку…
Стоя поела Аглая картошек, круто присаливая каждую, вглядываясь в фотографию, на которой изображен был штатский Родион Мефодиевич. С комода смотрели на нее твердо и честно его глаза, которые так ужасающе долго она не видела, и, не сдержавшись, она даже что-то шепнула этим глазам ласковое и быстрое, утешающее и в то же время как бы просящее защиты. Алевтина ничего не заметила, убирая комнату. Аглая отвернулась от фотографии, встряхнула головой, посмотрела, как Алевтина ставит на кривобокую керосинку закоптелый чайник, как открывает тупым ножом немецкие консервы.
– Фашисты снабжают? – спросила Аглая Петровна.
– Фашисты? Они снабдят, дождетесь! Краденые это консервы. Тут партизаны под откос поезд ихний спустили – сразу, конечно, слух прошел, – мы из города и кинулись, как психические, стадом. Они, сволочи, огонь открыли! Потом уж приемы разработали, как брать, чтобы охране не видно было, целая наука. Да ведь есть за что рисковать – они, эти консервы, жирные. У меня еще две банки. А потом чай станем пить с сахарином, а если любите – с сухофруктами, у меня мешочек с мирного времени сохранился, все к случаю берегла…
Украдкой, думая, что Аглая Петровна не замечает, Алевтина все оглядывала ее и разглядывала, постарела ли, появились ли хоть возле глаз морщинки, сохранилось ли прежнее насмешливое выражение черных узких глаз? И отмечала про себя: нет, не постарела, похудела, пожалуй, немножко, и взгляд стал добрее, не так режет зрачками. Но если по правде, по настоящей правде, то Алевтина ничем не хуже ее. Ростом они одинаковы, обе длинноногие. Аглая только темная, смуглая, а Алевтина посветлее, «нежнее, женственнее», как подумала про себя на своем языке Валентина Андреевна. «Недаром Додик говорил про меня, что я абсолютно выраженная женщина», вспомнила Алевтина и представила себе лицо Додика, его глубокую, тщательно пробритую ямочку на подбородке, его длинную английскую трубку, картинность сдержанных движений и то, как в сердцах когда-то отозвался о нем Родион Мефодиевич:
– До того, знаешь ли, Валентина, твой Додик элегантный, что вполне сойдет за международного вагонного вора…
На мгновение ей показалось, что все это дурной, затянувшийся и глупый сон: кого на кого она променяла? Кто эта милая, тихая женщина, только что утиравшая слезы в ее комнате? Где настоящий муж? Куда делись всегда шумные, вечно ссорившиеся дети? Зачем нету здесь деда Мефодия, справедливого и потаенного ее врага, первого, кто понял, что она чужая в своей семье? И где вы теперь, куда запропастились, господа Гоголевы, сломавшие ее душу еще в юности мнимой и бессмысленной красивостью вашей жизни? А теперь уж ничего не воротишь, теперь все кончено, навсегда кончено.
– А может, выпьем, Аглая Петровна? – уверенная в том, что Аглая непременно откажется, спросила Валентина-Алевтина. – У меня сладенький есть и крепенький ликерчик. По рюмочке?
– Водки бы я выпила, – неожиданно ответила Аглая.
– Водки? Водка есть, шнапс – немецкий, противный. Мы его тут сиропом разводим.
