Так написал Устименке Евгений Родионович Степанов.
И несмотря на то что весь тон письма, как всегда все, что исходило от Женьки, был неприятен Володе, он надолго призадумался над предложением насчет должности главврача. Чем разминать с утра до вечера этот проклятый мячик и, покрываясь потом, по ночам вдруг пугаться, что никогда ничего не выйдет и не будет тебе больше твоей операционной с ее умным и напряженным покоем, – не лучше ли сразу, не откладывая, не раздумывая жалостно над своей судьбой, начать делать то, что в твоих силах, что ты можешь и что будет полезно?
Впрочем, письмо должна была прочесть Вера.
До сих пор они не говорили о будущем, словно сознательно избегая этой темы. Может быть, пора подумать об этом самом будущем? Как оно сложится, хоть приблизительно?
«А газетные вырезки она зачем рассылает? – вдруг подумал Устименко про жену и помотал головой: эти мыслишки всегда появлялись сами по себе, он не вызывал их к жизни. – Ну послала и послала, что особенного, хотела порадовать Родиона Мефодиевича!»
Письмо лежало в столовой на столе, когда Вера вернулась из госпиталя. Володя, полулежа на кривоногом диванчике, читал английскую книгу о кактусах, которую с превеликими трудами выписал из Москвы от знакомого Николая Федоровича. В комнате было жарко – здесь топили, не жалея дров.
– От кого? – спросила Вересова.
– От Женьки.
– От какого еще такого Женьки?
Последнее время Вера часто раздражалась, беременность ее протекала нелегко. И уставала она в госпитале.
– От Женьки Степанова, от Вариного сводного брата, – спокойно сказал Устименко. – Ты прочти, сочинение любопытное.
– Тебе это не неприятно?
– Конечно, нет.
Ему не хотелось разговаривать. Великолепная фраза Бербанка о поразительной жизнестойкости всех этих опунций, мамилярий, цереусов удивила и даже умилила его.
– Черт знает что! – вслух размягченным голосом произнес он.
– Ты это о чем?
Он прочитал цитату из Бербанка по-русски. Вера холодно и спокойно смотрела на него своими темными глазами.
– Здорово? – спросил он.
– По всей вероятности, здорово! – согласилась она и опять зашуршала листочками Женькиного письма.
Откинувшись на диванчике, Володя закурил папиросу: забытый на целые четыре года лист опунции пророс в темном углу. Совсем усохшее растение оказалось живым и совершенно здоровым через несколько месяцев после того, как его приговорили к смерти. А прививки?
– О чем ты думаешь? – осведомилась Вера, дочитав письмо.
– О кактусах.
– Ты теперь будешь кактусистом, а не хирургом?
В ее голосе он услышал явную враждебность: зачем ей разговаривать с ним в таком тоне?
– Покуда что хирургом мне трудновато быть, – стараясь сдержаться, ответил Устименко. – С такими руками, как у меня, я бы и при тебе не смог оперировать…
– Почему это странное выражение – «и при тебе»? Как его понять?
– Понять просто: ты даже из жалости не позволила бы мне оперировать. Ведь как-никак ты мне жена…
– Что означает твое «как-никак»?
Начиналась бессмыслица, проклятая бессмыслица их супружества.
– Не стоит, Верочка, ссориться, – сказал он. – Мне трудно говорить с тобой, если ты заранее убеждена в том, что я хочу обидеть тебя. Давай лучше поговорим про письмо, про то, что ты о нем думаешь.
– Начистоту? – с тем же враждебным и настороженным выражением в голосе спросила она. – Искренне?
– Да, конечно.
– Мне не нравится это письмо!
– И мне! – с облегчением произнес Устименко. Но тотчас же опасливо взглянул на Веру: не могло так случиться, что Женькины предложения не понравились ей по тем же причинам, что и ему. – Мне очень не понравилось, – добавил он, – мне многое тут не подходит.
Вера Николаевна молчала, разглядывая свои розовые ладони. Володя ждал. «Сейчас должно что-то решиться, – вдруг подумал он. – Непременно сейчас и, наверное, навсегда!» У него ведь все решалось раз навсегда.
– Больница, работа, поденщина – вздор, – глядя в Володины глаза, раздельно и внятно произнесла Вера. – Не туда лежит твоя дорога, Володечка! Это затянет, ты завязнешь, завертишься, понимаешь?
