– Не обидитесь? Поверьте, я из самых лучших чувств.
И процитировал:
Позади их слышен ропот:
'Нас на бабу променял,
Одну ночь с ней провожжался —
Сам наутро бабой стал…'
Цветков побелел, Вересова засмеялась.
– Как порядочный человек, – заявил Холодилин, – имена моих боевых товарищей, носителей этих настроений, я не назову.
– А я и не спрашиваю! – ответил Цветков. – Мне все ясно. Можете быть свободным.
Рассказ командира Володя выслушал внимательно, потом закурил и посоветовал:
– Плюньте! Тут только одна сложность – Вересова требует, чтобы мы ее взяли с собой. И отказать ей мы, в общем, не имеем никакого права…
Цветков подумал, тоже покурил и, жестко вглядываясь в Устименку, вынес свое решение:
– Значит, будет так: Вересова отправится с нами, как ваша… что ли, подружка, или невеста, или… или, короче говоря, вы с ней старые друзья. С этого часа я к ней никакого отношения не имею, причем это не маскировка, а правда. Вы меня понимаете? Притворяться я не умею. Идти самой по себе ей будет трудновато. Она не то, что, знаете, сестрица Даша там или Маша, своя девчушка. Она – Вересова Вера Николаевна. Вот таким путем… Вам ясно?
– Ясно, – не очень понимая, как все это получится, ответил Устименко.
– Ну, а ежели ясно, значит, можно и почитать немножко – теперь когда придется! – аппетитно сказал Цветков и подвинул к себе поближе лампу.
– Что вы будете читать?
– А вы догадайтесь по первой фразе…
И Цветков, наслаждаясь и радуясь, прочитал вслух:
– «Было восемь часов утра – время, когда офицеры, чиновники и приезжие обыкновенно после жаркой, душной ночи купались в море и потом шли в павильон – пить кофе или чай…»
– Не знаю! – пожал плечами Володя.
– «Иван Андреич Лаевский…» – осторожно прочитал еще три слова Цветков.
Володя досадливо поморщился.
– А ведь вы интеллигентный человек, – спокойно вглядываясь в Володю, сказал Цветков. – Думающий врач, «толстый кишечник», как выразился один мой друг, «для вас открытая книга». Как же это с Чеховым, а?
И вдруг с тоской в голосе воскликнул:
– Думаете, это я вас поношу? Себя, Устименко. Плохо, глупо я жил. Все, видите ли, некогда.
Он погладил корешок книги своей большой рукой и распорядился:
– Ладно, спите. После победы поумнеем!
ВОЗЬМИ МЕНЯ К СЕБЕ!
'Здравствуйте, многоуважаемый Владимир Афанасьевич! Это пишет Вам одна Ваша знакомая – некто Степанова Варвара Родионовна. Мы с вами когда-то «дружили», как любят нынче выражаться молодые люди, и даже, если я не путаю Вас с кем-нибудь другим, целовались, причем я лично попросила Вас, неуча, поцеловать меня «страстно». Вспоминаете? Над нами ревел тогда пароходный гудок, Вы отправлялись на практику в Черный Яр, и было это все в дни нашей юности.
А потом Вы меня бросили по мотивам высокопринципиальным. Такие характеры, как Вы, все ведь делают
Почему ты тогда не обернулся, дурак?
Как ты смеешь не оборачиваться?
И как мне теперь жить с перебитым хребтом?
Знаете, о чем я часто думаю, Владимир Афанасьевич? О вреде гордости в любви, если, конечно, таковая наличествует. Все горести от гордости, от почтительного отношения к собственному 'я'. А ведь если есть любовь, то 'я' превращается в «мы» и обижаться можно только за это «мы», а нисколько нельзя за 'я'. Например, если обидят тебя на работе, в твоем, как ты любишь выражаться, «деле», то я за нас обижусь. Если меня обидят, то ты обидишься за нас. Но
Так и вижу, как ты морщишься и говоришь: «Метафизика и дребедень».
Помнишь, как ты рассердился тогда на пристани, когда я сказала тебе, что поцелуи бывают терпкими? Не помнишь, дурачок? А я помню. Женщины все помнят, если хотят помнить, а если нет, тут уж ничего не поделаешь.
Но я не довела мысль до конца: ужасные недоразумения в любви, как правило, происходят из этой идиотической, ложной гордости. Разумеется, чувство собственного достоинства, личности обязано существовать, но в той бездне
