– Один ваш старый-престарый знакомый! – ответил бухгалтер масленым голосом. – Аверьянов некто, Степан Наумович…
– Довольно поздно, – без всякой ложной любезности сказала Окаемова, но дверь все ж таки открыла.
Принят он был не то чтобы гостеприимно, но более или менее вежливо, Татьяна Ефимовна даже светила ему коптилкой, пока он раздевался, и осведомилась, как со здоровьем. Впрочем, сесть она ему не предложила, возможно потому, что в маленькой ее комнатушке везде на тряпках и старых газетах были разложены прожаренные и очищенные желуди, которые Татьяна Ефимовна вместе с какой-то пыльной и носатой старухой сортировала и упаковывала в фунтики.
– Это что же? – потирая застывшие на морозе руки, поинтересовался Степан Наумович. – Коферазвесочная фирма госпожи Окаемовой? Или как? О свинках беспокоитесь или о человечках? Слышал я, одно время торговали вы какими-то шпульками на базаре?
Татьяна Ефимовна, не отвечая, спокойно-неприязненным взглядом смотрела на Аверьянова. Пыльная старуха шуршала за ее спиной.
– Вы бы порадовались, – сказал бухгалтер. – Все-таки жив курилка, не спился и не подох под забором, как вы все предсказывали…
– Зачем же вам сейчас подыхать, – вежливенько, но со значением в голосе произнесла Татьяна Ефимовна. – Именно сейчас вам честь и место. Наверное, в гору пошли, не так ли?
Аверьянов поморгал, сдерживая себя. «Ах ты, старая стерва, – едва не сказал он. – Я и ей плох! Ну, посмотрим, мадам Окаемова, как вы мой удар выдюжите. Это вам не то, что писать на меня заявления о грубости в служебное время и непринятии вашего отчета из чисто бюрократических побуждений. Это вам не Аглаище подпевать, когда на меня все скопом навалились и когда я действительно пришел в замешательство и показал себя не в красивом свете. Это нечто другое!»
Но ничего этого Аверьянов, разумеется, не сказал, а лишь вздохнул и, нагнав на лицо поболее таинственности, шепотом произнес:
– Мне лично и без свидетелей надо с вами накоротке побеседовать. И так, чтобы никто не слышал, это дело крайне опасное…
– Какое такое дело? – чуть дрогнувшим голосом осведомилась Окаемова. Даже странно…
– Такой период переживаем, что ни в чем ничего странного не нахожу, совсем глухо и таинственно произнес старый бухгалтер. – Но время терять я не намерен. Желаете – побеседуем, не желаете – так и запишем.
– А у меня ни от кого секретов нет, – как видно поборов страх, отрезала Окаемова. – Мне скрывать нечего и не от кого.
– Зато у меня есть секрет, – стараясь говорить тем голосом, которым нынче говорил с ним гестаповец Венцлов, произнес бухгалтер. – Есть, понятно вам? И не задерживайте меня, я тороплюсь!
– Ну так возвратимся в переднюю, – немножко побледнев, согласилась Окаемова. – Больше некуда.
Держа коптилку в руке, она затворила за собою дверь в комнату, и тогда Аверьянов ей сказал то, что придумал еще там, в комнате номер 9:
– Гестаповцы поймали одну женщину, похожую на Аглаю Петровну. Ее фамилия Федорова, помните, была учительница – подружка Сони Мартемьяновой? Так вот, если кто покажет на Федорову, что она Устименко, то у меня есть такое задание от генерального штаба всепартизанского красного движения передать – пусть считает себя покойником.
– Это как же? – серая лицом и стараясь не замечать запах перегара, исходящий от Аверьянова, с ужасом спросила Окаемова. – Это как? И я тут при чем?
– А при том, что у вас скверные были отношения с Устименко, вроде моих. Только у меня по линии алкоголя и других некоторых аморальностей и неэтичностей, а у вас методика преподавания, вы, я помню, на активе сильно по Аглайке врезали, я вам даже из угла хлопал. И она по вас врезала, в конференц-зале педагогического техникума это дело было. Потом вы, конечно, валерьянку пили и кричали, что «так не оставите!». Теперь припомнили?
Татьяна Ефимовна, прижимаясь к стене передней, медлила с ответом: чего хочет от нее этот человек? Кто он – провокатор? И какой это такой генеральный всепартизанский штаб?
– Ужели запамятовали? Между вами еще спор был теоретический чисто насчет товарищества в школе и насчет ложного понимания товарищества. Вспомнили вы ей, Аглаище нашей, ее племянника, как он не заявил на своих соучеников, не показал на них откровенно, по вашему-то убеждению он обязан был показать откровенно. Вроде бы прыгали они все из окошка…
– Да вам-то что до всего этого! – воскликнула вдруг Татьяна Ефимовна. Какое это может иметь отношение к Федоровой?
Бухгалтер загадочно улыбнулся. Загадочно и мрачно.
– Не понимаю! – пожала плечами Окаемова.
– А такое это имеет отношение, – пугая Татьяну Ефимовну стеклянным блеском глаз и наклоняясь к ней, сказал бухгалтер, – такое, что вам нынче могут приказать в смысле откровенности. Приказать и всеми карами пригрозить. Так вы – ни-ни! «Иначе пусть считает себя покойником».
– Значит, вы теперь партизан? – с усмешкой осведомилась Окаемова.
– А это дело не ваше, – значительно произнес Аверьянов. – Это дело вышестоящее, и не вам его знать. Не вам, имеющей обо мне такое представление, что я выгнанный главный бухгалтер. Вы, между прочим, тоже ручку к этому делу приложили, тоже на меня писали, что я, видите ли, «нетерпим на своей должности». Помню, как же, старик Аверьянов все помнит!
И, сердито сопя, он стал стаскивать с вешалки пальто.
– Если на меня донесете, тоже вам будет худо, – деловито добавил он, взбивая меховую свою шапку ладонью. – Очень худо. Я не бог весть какая птица, но меня знают и после войны еще громче узнают. А что
