Потом и совсем вдруг стихло: воздушный налет кончился, радио объявило отбой. Мятого и измученного военкома Володя остановил на ходу у ступенек. Тот повертел в руках заграничный паспорт, потом велел:
– В Москву вам надо направляться. Вас же там оформляли?
– Да я же к вашему унчанскому райвоенкомату приписан, – с раздражением сказал Володя. – Я здоровый человек и воевать могу, а вы…
– Навоеваться успеете! – ответил военком и, как бы что-то вспомнив, еще раз заглянул в Володин паспорт: – Устименко?
– Устименко.
– Вы не Аглаи Петровны, часом, родственник?
– Ну, ее. А что это меняет?
– А то, что вы здесь меня на холодочке подождите, покуда я управлюсь, потом вместе к ней и направимся…
Не слушая больше Володю, военком ушел, а к зданию тотчас же подъехали два грузовика, и красноармейцы в кирзовых сапогах и новеньком обмундировании – не слишком молодые и основательные – стали таскать в машины какие-то зашитые кули, наверное с документами, ящики, забитые и перетянутые веревками, зеленые сундуки и военкоматовскую мебель.
Испытывая чувство легкости и счастья от того, что тетка Аглая жива и что он ее увидит, Володя даже глаза закрыл, чтобы сосредоточиться на том, как именно это произойдет, а когда точно представил себе Аглаю с ее румянцем на скулах, с притушенным блеском черных, чуть раскосых глаз, когда почти послышался ему ее голос и он вновь взглянул перед собой на улицу, то вдруг узнал Постникова: очень выбритый, подтянутый, в старых бриджах и начищенных до блеска хромовых сапогах, в кителе военного покроя, Иван Дмитриевич своими льдистыми, холодно-проницательными глазами рассматривал здание военкомата, грузовики, мешки с документами. И, несмотря на внешне как бы совершенно спокойную позу Постникова, Володя сердцем почуял состояние невыносимой, безысходной тоски, в котором находился старый врач.
Ни о чем не думая, повинуясь только доброму и острому желанию поскорее пожать руку Постникову, Володя рванулся к нему и сразу же услышал крик военкома:
– Я ничего сейчас не могу оформить. Да, да, знаю вас, вы мне грыжу оперировали, все помню, но поздно, понимаете? Поздно! Туда идите, вон туда, вы знаете, в какую сторону…
– Иван Дмитриевич! – сказал Устименко.
Постников обернулся. Чисто выбритое морщинистое лицо его было в саже, левая щека чуть дергалась.
– Не берут! – произнес он, и Володе показалось, что Постников его не узнал. – Не берут. Поздно…
– Так мы пойдем! – воскликнул Володя. – Мы пойдем, Иван Дмитриевич! Вы же нужны войне, вы очень нужны, мы пойдем и оформимся, и мы…
– Вы предполагаете? – с неожиданной и злой усмешкой осведомился Иван Дмитриевич. – Вы так про меня думаете или только про себя, Устименко, а меня уж из сердечной доброты приплели?
Щека его дернулась сильнее – и Володя только сейчас заметил, какой у Постникова замученный вид, несмотря на всю щеголеватость и подтянутость, как постарел он и усох.
– Нет уж, благодарим покорно! – сказал он со злобным отчаянием в голосе. – Насильно мил не будешь! Да и возраст мой вышел – пешком шагать. Пусть кто помоложе, те пешком и бегают.
Эти его злые и громкие слова услышал военком и, резко повернувшись, вдруг спросил:
– Если вы уж так возмущены, Иван Дмитриевич, то почему не изыскали времени раньше явиться и не отказались от брони, которая на вас имеется за подписью профессора Жовтяка? Такие прецеденты у нас имелись, и мы многие ходатайства удовлетворяли…
Какое-то жалкое, даже испуганное выражение мелькнуло в глазах Постникова – таких всегда невозмутимых, таких холодных и спокойно-насмешливых. Передернув плечами и ничего не ответив, не взглянув даже на прощание на Володю, Постников ушел, а Устименко через несколько месяцев вдруг вспомнил этот взгляд, и многое ему открылось, и многое он понял, и во многом себя упрекнул, хоть в те минуты возле здания военкомата мало чем он мог помочь доведенному до крайности человеку. А может быть, и мог бы?
Но так или иначе, а случай этот впоследствии не раз заставлял Устименку вмешиваться и возражать только для того, чтобы не повторилась беда, подобная той, которая стряслась с Иваном Дмитриевичем Постниковым. Ведь имел же он возможность доставить Постникова к тетке Аглае на грузовике военкома, а уж при тетке Иван Дмитриевич, конечно, не пропал бы!
Только к сумеркам, в пыли и грохоте артиллерийского обстрела, военкоматовские грузовики наконец вырвались на Старую дорогу. Здесь, болтаясь в кузове и подпрыгивая вместе с какими-то стульями и тумбочками, получил Володя горбушку черствого хлеба и большую банку малинового варенья, которое по какому-то странному стечению снабженческих причуд ели все, кто выезжал из города через Ягодное – слободу, где эвакуированные получали продовольствие…
Весь липкий от варенья, грязный и засыпающий на ходу, Володя увидел себя на станции Васильково – большом железнодорожном узле, среди длинных товарных составов, возле бревенчатой избушки. Потом он сделал еще шаг в сенцы и понял, что стоит перед теткой Аглаей.
– Узнаете, Аглая Петровна? – спросил ее военком, когда она вскинула на Володю строгие, измученные и все-таки прекрасные глаза. – Родственничка зарубежного доставил. Подходит?
– Ох, – сказала Аглая. – Ох, Володечка!
Она не шелохнулась на своей табуретке, она даже руку ему не протянула так чуждо было все ее существо всяким красивым сценам. Она только головой потрясла, чтобы поверить, поверила и спросила:
