опустило уголки рта, слегка затуманило глаза и на этом остановилось.
Она все говорила, говорила, внятно и чуть нараспев, как говорят с детьми, когда пытаются их утешить.
— Чего плачете? — продолжала она. — Ильич не любил уныния, стыдно, товарищи. Большевики — народ закаленный.
Она долго рассуждала о том, что надо быть сильнее и бодрее, и Землячка запомнила эту женщину, запомнила, как пыталась она вдохнуть в окружающих бодрость.
А народ все шел и шел, очередь медленно продвигалась, и Землячка двигалась вместе со всеми, хотя могла бы пройти в Дом союзов по пропуску.
Какой-то мужичонка в овчинном полушубке, здорово, должно быть, перемерзший, — он все подпрыгивал и тер лицо руками в шерстяных варежках — шел в обратном направлении вдоль очереди и все с чем-то обращался к людям.
— Товарищи, — услышала Землячка, когда он поравнялся с ней. — Может, возьмете в компанию? Всех просю, и до того все безжалостные…
Он поправил на голове овчинную шапку и вопросительно помолчал, но в очереди тоже молчали, и мужик в который уже раз отбежал к ближнему костру.
— Холодные люди, — пожаловался он неизвестно кому. — Никакого сознания.
Возле костра стоял красноармеец.
— Постой, постой, отец, — обратился он к мужику. — Да ты никак и вчера здесь всю ночь болтался?
— Именно верно, — подтвердил мужик. — Были мы и вчерась, и позавчерась, и завтра придем…
— А что, вчера не допустили? — посочувствовал красноармеец.
— Зачем — не допустили? — обиделся мужик. — Вполне допустили, только доступу одна минута, а в одну минуту все в сердце не вместишь.
— Так несправедливо же, отец, — возразил красноармеец. — Проститься всем хочется, а ты будешь тут по десять раз…
Вокруг мужика уже столпились, прислушивались к разговору.
— Это мы понимаем, — тут же согласился мужик. — Только у меня особый случай.
— Какой такой особый? — спросил кто-то из толпы. — Такой же, как у всех.
— А вот и не такой, — обиделся мужик. — Вам он — правитель, радетель за вас, а мне товарищ Ленин личный знакомый.
Он снял варежки и протянул к костру руки, вспышка огня окрасила его полушубок в оранжевый цвет, и окружающие еще ближе подошли к мужику.
— А вы не смейтесь, потому как я в самом деле знакомый Ленину, — настойчиво повторил мужик, с охотой принимаясь рассказывать и как бы хвастаясь даже своим рассказом. — Три года назад из Брянска я приезжал насчет общественной мельницы. Ходил, ходил… Все как есть бесполезно. Ну, а у меня сын на фабрике у Бромлея работает. Вы, говорит, папаша, не отчаивайтесь. У нас через два дня в районе собрание, на том собрании будет товарищ Ленин, и не иначе, как надо вам, папаша, с ним там повстречаться.
Мужик принялся рассказывать, как он попал на собрание. Провел его сын, никаких строгостей при входе не было. Стал он у двери, через которую прошел Ленин, и ждал, когда Ленин пойдет обратно. «Товарищ Ульянов-Ленин, — кинулся ему наперерез, — послухайте, что скажу, потому как прислали меня мужики насчет общественной мельницы». И Ленин остановился, подал руку. «С превеликим моим удовольствием, — сказал, — особливо, ежели вы по общественному делу». Повел Ленин мужика в какую-то комнату, и вот в прокуренной комнатушке заводского клуба состоялся самый важный для мужика разговор. Ленин посмотрел бумаги, оставил у себя и долго еще беседовал, все выспрашивал, как живет народ, чем волнуется и какие имеет виды на будущее; потом взял и написал письмо.
— Какое письмо, насчет мельницы?
— Да не насчет мельницы, а насчет меня, насчет мельницы он свою указанию опосля прислал, — внушительно пояснил мужик. — Написал личное мне письмо, касаемо личного моего положения.
— Какого же положения?
— А моего, — опять повторил мужик и снисходительно посмотрел на слушателей.
— А что еще за личное дело было у тебя к Ленину?
— А не было никакого дела, — сказал мужик, — только он сам его нашел и написал записку, и я тую записку теперь завсегда ношу при себе.
— А ну покажь, покажь…
Мужик полез в карман, достал кисет, где давно уже не было табаку, а лежали немудрящие мужицкие бумаги, среди которых и находился заветный листок.
Это действительно была подлинная ленинская записка, написанная на бланке Председателя Совнаркома:
— Ну и как, устроили тебе сапоги? — спросил кто-то из очереди.
— Хитрый! — Мужик лукаво прищурился. — Ежели б устроили, забрали бы у меня письмо, сапогами не пробросаешься, взяли бы письмо для отчета. Сапоги мы уж как-нибудь сами справим, а ленинскую эту посланию я всю жизнь хранить буду и детям своим завещаю хранить.
И тут мужик вошел вместе со всеми в подъезд Дома союзов, а Землячка подумала, что она тоже сохранила бы такую записку, от нее исходило то великое тепло, которое ощущали все, кто хоть раз соприкоснулся с Лениным.
Землячка поднимается вместе со всеми по мраморной лестнице.
Глубокая ночь…
А народ идет и идет, нет конца человеческому потоку.
Белый Колонный зал. Сияют люстры. Красные и черные полотнища. Колышатся листья пальм. Бесчисленные венки. Оркестр играет Вагнера, чью музыку так любил Владимир Ильич.
На возвышении, в открытом гробу — Ленин.
У изголовья застыли Надежда Константиновна и Мария Ильинична.
В почетном карауле — незнакомые люди. Мужчины в поношенных пиджаках, женщины в стареньких кофточках…
Землячка всматривается в их лица. Нет, она их не знает. И знает. Это все те же люди, что стоят в бесконечной очереди к Дому союзов.
Коренастый широкоплечий Желтов, который следит за порядком в зале, вчера говорил:
— Мы отменили почетный караул для членов ВЦИКа и других ответственных товарищей. Заменили их рядовыми рабочими с фабрик и крестьянами из прибывших делегаций. Мы чаще видели Ильича, чем эти люди.
Землячка невольно замедляет шаг. На сердце тяжесть…
Впереди идет женщина в сером полушалке, которая требовала на улице, чтобы никто не предавался унынию.
Она идет еще медленнее, чем Землячка. Еле переступает. Вот поравнялась с возвышением и… медленно опускается на пол, теряет сознание.
Землячка напрягает все силы своей души. Держись, держись, говорит она себе, бери пример с этих двух женщин, что бессменно стоят у изголовья…
Колышутся листья пальм. Сияют люстры. Рыдает оркестр. А люди идут, идут, идут…
1918-1921 гг.
Дорогой гость
Немцы грабили Украину, японцы и американцы — Дальний Восток. Шла гражданская война. То тут, то там возникали контрреволюционные заговоры. Но самой большой опасностью был голод.
Тяжелое было лето. Ни топлива, ни сырья. Не хватало хлеба для рабочих. Но заводы и фабрики
