сейчас, она, привыкшая ко всему, решит, что ее покупают. А если в конце, что она подумает? Нет, лучше в конце. И, садясь, Гнетов спросил: — Как сегодня? По виду — лучше.
— Ничего, — тихо ответила Аглая Петровна.
В руке ее была кружка с молоком.
— Продолжим? — осведомился он.
Она пожала плечами.
— Мы остановились на вновь прибывших, так ведь?
— Но зачем это вам?
— Пожалуйста, ответьте.
В его тоне слышалась просьба. Твердая, но просьба. Словно ему хотелось для ее пользы, чтобы она ответила на этот дурацкий вопрос. Будто и в самом деле хоть что-то могли изменить в ее судьбе эти разговорчики.
Она вздохнула и отпила еще молока. Ей было понятно, что горячее молоко в эмалированной кружечке — тоже дело рук и энергии Гнетова. И понятно также, что уже тем, что она пьет это молоко, обозначено ее поражение.
Первый раз за все эти невыносимые дни и ночи в лагерях и на этапах, в тюрьмах и на допросах ей было легко. А почему — она не знала. Разве что нынешний ее следователь похож на Владимира? Нет, пожалуй, не похож.
— Пожалуйста, ответьте! — во второй раз попросил он.
— Вновь прибывших там называли цуганги.
Гнетов кивнул.
— Треугольник с номером — винкель — указывал национальность и род преступления, с точки зрения фашистов. Случалось, что красный винкель давали за контрабанду, за нелегальный переход границы, но и за политическое преступление тоже. Тут все зависело от местного гестапо. Уголовники носили зеленый треугольник, еврейки — звезды, а «асо», то есть асоциальные, — черный винкель.
Она еще отпила молока. Следователь слушал ее внимательно. Девчонки за тонкой стенкой запели:
— У вас щипали себе щеки? — спросил Гнетов.
— Непременно. Кого ставили в первые ряды пятерок. Если надзирательница заметит, что ты слишком бледная, — плохо твое дело. Иди в зал ожидания перед крематорием…
Чуть косящие глаза Аглаи Петровны смотрели вдаль. Словно она и не замечала беленой стены. Словно и сейчас она видела ту капо, о которой рассказывала, — в брюках, высокую, стройную, с черным винкелем, с золотыми волосами. Самую жестокую. И самую веселую. Самую красивую. И самую ненавидящую.
— Где был сбит ваш самолет? — спросил Гнетов.
— Он не был сбит, — спокойно ответила Устименко. — Он был подожжен. Летчику все-таки удалось сесть. И мы сразу разбежались.
— Кто это мы?
— Опять все с начала, — вздохнула Аглая Петровна. — Какой смысл в этом разговоре?
Гнетов встал, открыл форточку и закурил. Она посмотрела на него с удивлением. Никто из «них» не курил при ней в форточку.
— Простите! — сказал Гнетов и притушил о радиатор едва закуренную папиросу.
Она опять пожала плечами. И вдруг почувствовала себя неловко. До того неловко, что даже порозовела.
— Может быть, на этот раз мне верят? — спросила Устименко резко.
— Я вам верю, — тихо ответил Гнетов. — Но нужно сделать так, чтобы поверили и другие. Помогите мне.
Он смотрел на нее твердым взглядом. Твердым и чистым. Чистым и строгим. Строгим и вежливым взглядом молодого человека, волею обстоятельств принужденного вести именно этот разговор.
— Вы разговариваете со мной уже девятый раз, — сказала Аглая Петровна. — Неужели вам не все ясно?
— Когда летчик посадил горящий самолет, куда вы побежали?
— Если не ошибаюсь, деревушка называлась Лазаревское.
— Это здесь?
Гнетов ткнул карандаш в карту, которую принес только нынче.
— Нет, за рекой, — сказала Аглая Петровна. — Я помню, что когда нас угоняли в Германию, то мы переходили мост, построенный немцами. Вероятно, южнее. Вот здесь, пожалуй.
— А про участь других, летевших с вами, вам ничего не известно?
— Бабы в Лазаревском говорили, что немцы всех позабирали. Позабирали и увезли. А сейчас вы, наверное, зададите мне вопрос, почему меня не забрали? Не знаю! — быстро сказала Аглая Петровна. — Ничего не знаю. Они в Лазаревском и не искали. Не пришли. Мужчины не выдали меня — так я понимаю…
Гнетов кивнул.
И поднялся.
— Ну, отдыхайте, — сказал он, сворачивая карту в трубочку. — Отдыхайте и ни о чем не думайте. Как вам тут? Сносно?
— Вы — всерьез? — спросила она.
— Да, серьезно, — ответил Гнетов. — Вам надо поправиться.
— Для чего?
— У вас есть родные? — спросил он в ответ.
— Для того, чтобы и им за мои отсутствующие грехи досталось?
Гнетов покачал головой. Она вновь смотрела в беленую стену, словно бы в далекую даль. Он стоял, почему-то ему не хотелось уходить.
— Знаете, — услышала она, — право же, не надо. Я понимаю, я все понимаю, но только не следует совсем ни во что не верить.
— А вы думаете, я ни во что не верю?
Он промолчал.
Девчонки-воровки рядом пели раздирающими душу голосами, как и положено петь «блатное»:
— У меня для вас письмо, — произнес Гнетов, когда воровки пропели про то, как бандита, в конце концов, расстреляли.
— И что я должна вам рассказать за это письмо? — холодно поинтересовалась Аглая Петровна.
