как-то мгновенно отогрелся душой и, еще раз слегка поклонившись, повесил плащ. И повинился наконец, что никак не может, простите великодушно, вспомнить, где, когда и при каких обстоятельствах…
— Я вдова вашего покойного учителя, профессора Полунина, Прова Яковлевича. Не припоминаете? Елена Николаевна.
— Как же! — воскликнул Евгений. — Еще бы! Простите, пожалуйста, зрение, война, знаете ли, тысячу раз простите…
Вдова была еще, несомненно, хороша собой, но, как подумал дока Евгений, «красотой увядания». Большой рот ее был ярко накрашен, глаза смотрели остро и ласково-насмешливо…
— Да заходите же, — сказала она настойчиво, — все равно дождь вон как льет. Заходите, у нас не кусаются. Родственник ваш Устименко сразу после войны навестил меня, но что я могла ему сказать? Его, как, видимо, и вас, интересовал архив покойного Прова Яковлевича…
Никакой архив, разумеется, Евгения Родионовича ни в малой мере не интересовал, и не знал о нем ничего Степанов, но не зайти было как-то неловко, и, тщательно обтерев ноги о коврик, он проследовал за Полуниной в канцелярию епархии, где холодно сверкал великолепно натертый паркет, лаком поблескивала новая мебель и сияла роскошная, огромная конторская пишущая машинка на письменном столе. Были еще и полки, на которых лежали и стояли папки с делами, ярко-красная ковровая дорожка пересекала натертый воском пол, и пахло здесь чистотой, сухими травами и листьями, собранными в букеты, желтеющие в дорогих хрустальных вазах, и еще чем-то пахло — может быть, ладаном, или кипарисом, или это были духи вдовы Полунина?
Замшелый попик-лесовик писал что-то разгонистым почерком на большом листе бумаги и зло поглядел на Евгения, когда тот, войдя, слегка приподнял низко насунутую шляпу…
— Входите же, входите, — идя впереди Евгения, говорила Елена Николаевна, — ужели вам Володя ничего о судьбе полунинского архива не рассказывал? Присаживайтесь. Курите, если желаете. Вот папиросы, пепельница…
Она подвинула ему «Северную Пальмиру».
— Ну, так что же архив? — не зная, о каком именно архиве идет речь, осведомился, присаживаясь, Евгений Родионович. — Как обстоит дело с архивом?
— А никак. Нету больше архива, как раз туда, в то место, где мы с вашим Володей закопали все записки Прова Яковлевича, угодила немецкая бомба…
— Ай-яй-яй, — покачал головой Степанов. — Прямо туда?
— Прямехонько.
— Ужасно, — сказал Евгений Родионович. — А мы предполагали…
— Что ж, с другой стороны, предполагать, — возразила Полунина, — муж собирал преимущественно историю медицинских нелепостей, ошибок и заблуждений. Владимира Афанасьевича эта тема всегда интересовала, что же касается до какого-либо издания, то вряд ли такой тенденциозный подбор мог…
Но она не договорила.
Резко, властно зазвонил звонок, Елена Николаевна быстро пошла в кабинет, где, как казалось Евгению, сидит директор, или замдиректора, или заведующий этим учреждением, и тотчас же возвратилась, сказав попику, что отец Василий его приглашает. Попик мешкотно засуетился, забрал свою бумагу и, шаркая старыми, рыжими сапогами, исчез за тяжелой дверью ихнего главного.
— Ну, а живется вам здесь как? — спросил Евгений исключительно из вежливости.
— Ве-ли-ко-леп-но! — твердо сказала женщина и так же твердо взглянула в стекла степановских очков. — Судите сами: получаю я около двух тысяч рублей, не считая разных там пособий и премий — за переработки, за сверхурочные, на дополнительное питание, на лечение…
Ее низкий, глубокий голос придавал всему тому, что слышал Евгений Родионович, какой-то особый, значительный смысл, и Степанов вдруг нечаянно, будто не от себя, а от кого-то иного, вроде бы по поручению, осведомился, разумеется не совсем серьезно, опять-таки вроде бы с любознательным юмором:
— Ну, а священники, вернее, служители культа, они как живут? Ведь этот мир мне совершенно неизвестен, вы, конечно, понимаете…
Еще бы Полунина не понимала. Все она отлично понимала. И, закурив «Северную Пальмиру», рассеянно постукивая длинными, в кольцах и перстнях, пальцами по клавишам машинки, с некоторой скукой в голосе рассказала, что священник получает в месяц шесть тысяч рублей и еще дважды в год по шесть тысяч на питание и лечение. Доходы за требы в некоторой мере тоже воздаются священникам.
— Простите, что значит «треба»? — моргая под очками, вежливо осведомился Евгений.
— Ну, человек при смерти, исповедь, ну, причащают дома…
— Простите, но, по-моему, у вас медицинское образование? — вдруг вспомнил Евгений Родионович. — Если я не ошибаюсь…
— Не ошибаетесь, — ответила Елена Николаевна. — Я — фельдшерица. Ну и что из этого?
Лицо ее стало вдруг злым, она вскинула голову и сказала:
— Возиться с сопливыми и золотушными человеческими детенышами в больницах? Сажать на горшок? Выслушивать вопли мамаш и брань врачей? Благодарю покорно, весьма признательна…
— Но религия как таковая… — осмелел несколько Степанов.
— Религия как таковая меня не касается. Я — служу, — последовал ответ. — Вот если бы мой покойный муж не витал в облаках и не коллекционировал человеческую глупость и всякий вздор, а написал несколько учебников, то я жила бы спокойно и, может быть, на досуге даже стала активисткой здравоохранения, читала бы по шпаргалкам докладики о пользе мытья рук. Впрочем, это никому не интересно…
— Нет, отчего же, — поднимаясь, произнес Евгений и хотел еще что-то сказать вежливое, но не успел, так как именно в это мгновение главная дверь широко распахнулась и в ней, как в белой раме, появился высокий, в длинной, ловко сшитой рясе с широкими рукавами, чем-то напоминающий профессора Щукина, если бы тот носил длинные волосы и бороду, статный, элегантный отец Василий — секретарь епархии, как был он представлен Степанову, про которого в свою очередь Полунина почтительно, но сухо сказала, кто он по должности и как его фамилия, имя и отчество.
— Как же, как же, — произнес отец Василий, — кто в нашем городе Евгения Родионовича не знает!
Степанов слегка кивнул головой.
Поп-замухрышка, неслышно ступая и поклонившись отцу Василию с вдовой, прошел мимо, отец Василий проводил его суровым взглядом и вдруг так же сурово взглянул на товарища Степанова.
— Чем обязан? Не пожелали ли вы вновь отторгнуть у епархии ее скромную обитель? Малую хижину нашу? Крышу над головой? Предупреждаю: тогда не сдались и нынче не сдадимся…
Ужасно неловко, да еще в нынешнем своем положении, почувствовал себя Евгений Родионович, но вдова мгновенно его спасла, разъяснив, как интересуется товарищ Степанов архивами ее покойного Полунина. И дождь льет, дождь проливной, Евгений Родионович гость, а отец Василий…
Тут последовали просьбы простить великодушно и забыть междоусобицы. Евгений простил. Отец Василий поклонился. Евгений тоже. Елена Николаевна очень попросила извинения за то, что товарищ Степанов был поставлен в неловкую ситуацию.
— Да что вы, что вы! — замахал Степанов короткими ручками. — Мне просто смешно. Недоразумение всего лишь, не больше. Мы ведь — было дело — действительно воевали за этот особнячок. И епархия победила. Так тому, значит, и быть.
Отец Василий сказал:
— Сегодня доставлен мне удивительнейший кофий. Не желаете ли, доктор? И вишневка есть высокого качества. На дворе дождит, сыро, а?
Он засмеялся и голосом добрым и все еще виноватым вопросил:
— Укладывается в изображение нас нашими антагонистами? Поп непременно чревоугодник, не так ли? Что ж, грешны, невообразимо грешны, и даже лучшие из нас есть только человеки со всеми присущими им недостатками. Так как же с кофием?
Добрый его взгляд обратился к Полуниной:
