— Маразм, — сказал Владимир Афанасьевич. — Вываливается из головы, хоть плачь. Забываю…
Он взял себя в руки и начал хлебать бульон.
— Терпимо? — опасливо спросила она.
— Нектар, — силясь выразить на лице блаженство, ответил он. — Никогда не ел ничего подобного. Как это называется в литературе?
— Гарбюр англез Брюнуаз, — голосом первой ученицы, понаторевшей на подсказках, произнесла Варвара. — Только сюда еще нужен потаж потофю, но…
— Потаж потофю — это слишком, — сказал Устименко. — Старик не тянет на такие тонкости. Вот гарбюр англез Брюнуаз — это по-нашенски, по-простецки…
Голос ему перехватила спазма, но он сдюжил, не выскочил из-за стола.
— Ничего, не обращай внимания, — попросил он, перехватив ее тревожный взгляд. — Дело обстоит нормально, Варюха: человечество ест, а я принимаю пищу. Но это пройдет.
— Со вторым ты управишься легче, — пообещала Варвара. — Ленивые вареники можно просто заглатывать, не жуя. Знаешь, как гусь…
— Не хочу, как гусь, — проворчал он, — не буду гусем… Сколько я должен их съесть?
Но тут, против ожидания, дело пошло превосходно.
— Не противно? — тихо спросила Варвара, следя за ним.
— Ты знаешь — нет! — сказал он, сам удивляясь. — Эти штуки, видимо, нам, облучаемым, и надо давать, а никакое не мясо…
— Но Федор Федорович…
— Если ты мне будешь перечить, я тебя поставлю в угол, — сказал Устименко. — Облучают меня, а не Щукина.
— Когда конец? — спросила она.
— А сегодня. С товарищеским приветом.
— Ей-богу?
— Честное-перечестное. Отработал старичок свое.
Он встал из-за стола, сделав вид, что не заметил блинчиков, и закурил папиросу. Варвара налила ему чай.
— Сегодня я ходила в милицию к самому товарищу Любезнову, — сказала она. — Не прописывает. Принял вежливо, но заявил, что не может меня оформить. Я не нажимаю на вас, товарищ Устименко, но мне было дано понять, что в нашем городе ваш развратный образ жизни не может быть поддержан никакими организациями. «Разводик надо оформить», — вот как сказал товарищ Любезнов.
— А если Вера Николаевна отказывается?
— Тогда я пропишусь у папы и буду жить у тебя как продажная женщина. А ты подаришь мне диадему и колье. И жемчуга. И еще… как это…
— Отрез? — спросил он.
— Горностай, вот что, — сказала она. — И ложись, иначе опять будет путаться картина. Тебе надо лежать.
Устименко покорно лег на диван.
— Картина путается главным образом из-за тебя, — с быстрой усмешкой сказал он. — И ты это отлично знаешь.
— Не по моей вине, — ответила она, собирая со стола посуду. — Так как же с диадемой? Купишь?
— А почем они нынче?
— По деньгам, — ответила Варвара из передней.
— Возьми из кармана, я получку получил…
Она вернулась — принесла ему воды с содой. Он лежал, задрав ноги на диванный валик, дымил папиросой, пускал кольца, думал.
— Нынче я сама миллионерша, — сказала Варвара. — Мне расчет оформили. Купила тебе ботинки. А после того как проводим наших, пойдем в ресторан и спутаем картину. У меня настроение кутнуть.
— А если мне нельзя?
— Ты отметишь в своем многотомном капитальном и научном труде, что алкоголь производит такие-то и такие-то разрушительные и необратимые действия в организме облученного. Впрочем, ты будешь пить минеральную воду…
В фартучке, с кухонным полотенцем через плечо, она села возле его ног.
— Это правда?
— Правда, — сказал он спокойно, зная, что именно она спрашивает.
Конечно, это была правда. Чистая и простая правда. Единственная, как всякая правда.
— Человек шел-шел и пришел домой, — негромко сказала Варвара. — И вот его дом.
— Их дом! — поправил Устименко.
— Его, — упрямо не согласилась Варвара. — «Их» больше нет. Есть нечто одно. Это ты или Вагаршак рассказывал про общее кровообращение у каких-то там близнецов? Возникает общее кровообращение, тогда это брак. А если нет, тогда это суррогат. Сожительство — пусть даже до гробовой доски. Совместное ведение хозяйства. Маленький, но здоровый коллектив, где сохраняется полная индивидуальность каждой особи. А необходимо общее кровообращение. Ну, что ты пускаешь свои кольца, когда с тобой говорят? Ты не согласен?
— А как же свобода супругов?
— Ты еще, мой зайчик, не накушался этой свободы?
Устименко улыбнулся.
— У каждого свой круг интересов, не так ли? — спросила она. — А если я желаю влезть именно в твой круг интересов и нет для меня иных интересов, чем твои интересы? Тогда я перестаю быть личностью? Ты тоже думаешь, как Аглая Петровна?
— А вы уже успели перецапаться?
Она не ответила. Устименко притянул ее к себе за руки и поцеловал ладони — одну, потом другую. Она хмуро глядела в сторону.
— Не дуйся! — велел он. — Слышишь, Варюха?
— Мне интереснее твое дело, чем вся моя жизнь, — сказала она. — Это — наказуемо? Я желаю быть полезной твоему делу, потому что оно твое. Я должна помогать тебе, потому что я понимаю то, что тебе нужно, неизмеримо точнее, нежели все люди, с которыми ты работаешь. И мне не нужна свобода от тебя. Свобода нужна, когда люди стесняют друг друга, когда они недопонимают, когда они устают друг от друга. Молчишь?
— Молчу, — ответил он.
— Не согласен?
— Здорово высказываешься, — сказал Устименко. — По пунктам. Молодец. И долго ты об этом думала?
— Какие-нибудь десять лет.
— Но мы же ничего не знали друг про друга.
— Ты не знал, а я знала довольно много. Даже как прошли у тебя тут твои первые две операции. Не говоря о всем прочем.
— В общем, нам повезло.
— Поспи, — попросила она. — Нельзя нарушать режим. Окно открыто, поспи, вдыхая кислород.
— Такие штуки мне иногда снились, — сказал Устименко. — Будто ты на самом деле есть и бродишь поблизости. Стоит только протянуть руку.
— Чего же ты не протягивал?
— Я тупой старик, — пожаловался он. — И притом с амбицией. Тяжелый, трудный в общежитии старикашка.
— Привередливый, — сказала Варвара.
