– Вот изложил пребывание генерал-доктора у нас, – сказал Александр Маркович, – его супруге пишу. Мы все друзья молодости, и близкие друзья.
Вячеслав Викторович едва заметно улыбнулся.
– Я уже слышал об этом. И не один раз.
– Разве? – немножко испугался Левин.
Потом отложил конверт в сторону и тоже улыбнулся.
– Что же, все мы люди, все не без греха, – произнес Левин со вздохом. – Не стану лгать, мне было приятно, когда он давеча на обеде сказал обо мне несколько добрых слов.
Человек с большим научным именем, нет государства, в котором не издавались бы его работы… Вы пришли ко мне по делу?
Баркан кивнул, и они занялись делами. Погодя заглянула Варварушкина и тоже присела к столу. Потом с треском распахнулась дверь, стремительно влетела Анжелика и пожаловалась на некоего лейтенанта Васюкова, который уже четыре дня не желает выполнить все то, что от него требуется для различных анализов.
– Ну? – спросил Левин. – Вы желаете, чтобы я обратился к командующему ВВС с рапортом на эту тему?
– Нет, – трагическим басом воскликнула Анжелика, – нет и еще раз нет, товарищ подполковник, но я не желаю подвергаться оскорблениям. Этот Васюкоз в коридоре сейчас попросил меня, чтобы я за него подготовила… анализы… надеюсь, вы понимаете, о чем идет речь…
Левин хихикнул, но тотчас же сделал серьезное лицо.
– Безобразие! – сказал он. – Я надеюсь, что майор Баркан призовет лейтенанта Васюкова к порядку. Так, товарищ Баркан?
Баркан наклонил свою лобастую голову и тотчас же отправился распекать летчика.
Но ходячий Васюков куда-то запропастился. В шестой палате два голоса печально пели:
Баркан медленно пошел по коридору, потом возвратился и еще послушал.
Сердце его билось тяжко, глаза горели. Он потер щеки ладонями и почти громко сказал:
– Доктор Левин Александр Маркович, простите ли вы меня?
Впрочем, может быть, он ничего не сказал, а только услышал свою мысль. Но эта мысль была еще неточной, неточно выраженной. В сущности, Александр Маркович вовсе не такое чудо, если присмотреться внимательно. Нужно посмотреть пошире, оглянуться повнимательнее на всех, кто живет и работает, кто вылечивается и поступает в госпиталь.
В палате по-прежнему пели:
А доктор Баркан все ходил и ходил по коридору и все думал, потирая щеки ладонями. Думал про бутылку шампанского, с которой пришел когда-то к Александру Марковичу, думал про то, как разговаривал с некоторыми ранеными, думал о себе и о своей длинной жизни, и о том, что он здоров и будет жить еще долго, но как-то иначе, а как иначе – он не знал. Но тотчас же обозлился на себя за все эти мысли и отверг их, не замечая того, что, как бы раздраженно он ни отстранялся от собственной внутренней жизни, там, помимо его разума, уже началась своя сложная работа, которая совершалась непрерывно и зависела только от окружающей его и вечно изменяющейся жизни.
Да и что он мог заметить, когда уже давно жил иначе, чем в первые месяцы своей работы здесь?
Раненых привезли ночью, и не слишком много.
Левин с папироской в зубах спустился в сортировку и узнал, что наступление началось. Работая, он слушал рассказы о том, как и где прорвали опорные пункты противника, как высаживались десанты и каким образом действовала пехота. И постепенно, вслушиваясь в разговоры, понимал, что эти раненые иные, чем раньше. Это были сплошь раненые-победители, необычайно обозленные тем, что им не удастся встретить день победы на фронте, а придется встречать его в госпитале.
Им было что рассказать, и то, что они рассказывали тут, в сортировке, сразу уходило наверх по палатам. Спящие просыпались, в коридорах было полно ходячих больных, тут пересказывалось со всеми подробностями то, что привезли с собою из наступления «новички», назывались фамилии моряков, пехотинцев и летчиков, номера полков и дивизий, и то и дело кто-нибудь вдруг вскрикивал шальным голосом:
– Это ж мои! Мои пошли! Товарищи дорогие, это ж мои пошли!
И в сортировке раненые говорили Александру Марковичу примерно одно и то же: что с такими ранениями, как у них, отправлять в тыл смешно, что они позориться не желают, что они напишут рапорты куда следует и что кое-кому не поздоровится. Особенно наскакивал и петушился очень бледный старшина с перевязанной головой, в немецком ботике вместо сапога. У старшины были не мецкие сигареты, он их всем предлагал и в лицах показывал, как он с ребятами выбросился с «катеришек», как они залегли и тотчас же сделали бросок вперед и уже пошли не останавливаясь, так как фашисты бегут.
– Вот бегут! – кричал он. – Морально они кончены, понимаете, товарищ военврач?
А у меня пулеметчики. Они мне говорят: перевяжешься – и сразу обратно дуй, нам без тебя как без рук. А меня за конверт и в кружку. Товарищ военврач, я вас убедительно прошу!
– На стол! – сказал Левин.
Трое других прикидывали, сколько осталось до полной капитуляции фашистов, и все выходило так, что oни успеют обратно в свои части только к полному шапочному разбору.
Дорош в углу в чем-то убеждал толстого, очень расстроенного полковника, который ежеминутно
