погляденье.
— Да, да, — радостно подтвердил Швейк Мареку, — это, видно, какой-то фрайер с этим кушаком.
— И уж время, чтобы Илья невесту в дом привёл, — продолжала, словно резала, мать. — Барышни у нас в деревне за ним бегают, а он и слышать не хочет. Я сама ему одну выбрала, красивую да горячую, иду к нему: «Вот, Илюша, вот на этой тебя женим». А он отказывается: «Как же, мамаша, у нас на дворе чёрной курицы нет, а ты хочешь меня женить на чёрной?» Ну и признался, что не любит её, потому что ваша Дуня засела у него на сердце. Вот он её бы хотел в жены взять. А я её не знаю, ещё и не видала, где она у вас?
Наташа выбежала во двор, чтобы позвать сестру. Мать жениха сделала ораторскую паузу, а потом начала снова:
— Илья бы мог найти невесту богатую и не такую красавицу, как ваша Дуня, но мы сами богатые и можем позволить ему, чтобы он взял себе жену по сердцу. Сколько вы можете за Дуней дать?
Тогда заговорила хозяйка, Дунина мать:
— А сколько бы вы хотели?
— Ну, что вы хотите ей дать?
— А на что вы рассчитываете?
— Ведь товар ваш, купец скажет, за сколько он продаёт.
— Правда, товар наш, но вы скажите, что мы должны к нему прибавить?
— Вы решайте сами!
— Так ведь вы приехали к нам, а не мы к вам. Вы нам предлагаете.
— Они торгуются, как на ярмарке, — заметил удивлённый Швейк, когда услышал эти слова.
— Мы за нашего Илью хотим невесту, у которой был бы самовар, подушки…
— И сундук кованый, — вставила его жена.
— Вот самовар дам, подушки дам, но обитый сундук не дам, — решительно заявил Трофим Иванович. — Сундук, но только крашеный, такой невесте, как наша Дуня, вполне достаточен.
— Нет, сундук дайте кованый, — отвечала мать. — Что нам Илюшу бесчестить?
Дуня, одетая в праздничное платье, вошла в комнату. Все, за исключением жениха, притворились, что её не заметили, и Трофим Иванович сказал:
— Ну так дадим и сундук кованый. Но Дуня бы такого жениха, как ваш Илья, нашла бы и без сундука. А за это Илья калоши ей должен купить и половину на водку на свадьбу дадите.
— Что? Невесте калоши? Половину на водку? — вскочила будущая свекровь и, взяв одной рукой мужа за плечи, протянула другую к Илье: — Пойдёмте отсюда, ничего из сватовства не выйдет. Вы видите их, бесстыдников! Сундук кованый не хотят давать, подушки, наверное, будут наполовину пустые, да ещё невесте калоши и водку требуют на свадьбу!
Она вытолкнула обоих мужиков из комнаты и, крича, сама ввела лошадей в оглобли и начала запрягать. Но прежде чем она поставила дугу, во двор вышла Дунина мать и сказала:
— И чего ты с ума сходишь? Говоришь, что богатые, а сами не хотите, чтобы сын купил моей дочери калоши? Ведь я же должна видеть, как жених умеет ценить невесту! А подушек у тебя и самой таких не было, какие я дочери дам.
Тогда мать жениха сама выпрягла лошадей, стала понукать мужа и сына, чтобы они шли назад, и, войдя сама за ними, взяла Дуню за плечи, открыла двери в другую комнату, впихнула её туда, а за нею и сына.
— Так там познакомьтесь. — И заперла их.
— Это может здорово хорошо кончиться, — заметил Швейк, — в этой каморке нету окон. Ведь они там в темноте, а в темноте могут случиться всякие вещи.
Пока старшие договарились, кто кого позовёт на свадьбу, кто сколько должен поставить водки, Илья в каморке сидел на бочке с салом и спрашивал Дуню:
— Посмотри, какие у меня красивые сапоги, видишь?
Там была совершенная тьма, и Илья шептал очень тихо. Дуня угадала, что он испытывает, хорошее ли у неё зрение и слух, и очень громко отвечала:
— Я вижу. Подмётки на гвоздях, а голенища покрыты хорошим лаком. Где ты их купил? Рублей небось двадцать дал?
— Двадцать два заплатил, — шептал он ещё тише, а Дуня, повышая голос, ответила:
— Двадцать два? За них и двадцать пять не жалко.
— Ну, а что, ты выйдешь за меня замуж? — сказал он вполголоса.
И теперь Дуня зашептала сама:
— А бить меня не будешь? И напиваться пьяным, как свинья, не будешь?
— Я тебя, Дуня, никогда не обижу, — огорчённо вздохнул Илья. — Я и так пью только по праздникам. И, может, пойду на войну, а ты солдаткой останешься.
Он взял невесту за руку, провёл по руке пальцами вверх, испытывая, насколько у неё крепкие мускулы. Точно так же ощупал он икры и бедра, и они были настолько хорошими, что он подумал: «Мамаша будет довольна, как только я ей скажу, что глаза у неё видят, уши слышат, мускулы, как жгуты».
И едва слышным шёпотом, гладя её открытые голени, он сказал Дуне:
— А калоши я тебе куплю, чтобы ты знала, что для тебя ничего не пожалею.
Дуня впилась в него, как пиявка, и Илья вдруг почувствовал, что воротник его чёрной рубашки неожиданно стал тесен и душит его. В это время мать быстро открыла двери.
— Пойдём, ничего из этого не выйдет. Сто рублей хотят на водку! Калоши им обещала, пятьдесят рублей на пропитье, да их, проклятых, не накормишь. В другом месте тебе найду жену.
А за нею хозяйка кричала Дуне:
— Лучше я тебя утоплю, чем пущу в такую семью. Придут за дочерью, а вместе с ней хотят унести весь дом. Такому жениху невеста должна бы зубы повыбивать.
И снова вышли, снова запрягли, сели в тарантас и уехали. Через минут десять снова тарантас вернулся во двор, и из него соскочил отец Ильи.
— Трофим Иванович, восемьдесят рублей на водку дам. Подумай и отвечай. Хороший товар продашь, никогда во всю свою жизнь так выгодно не продавал. Восемьдесят, а я сам пить много не буду. Ну, смотри, чтобы мы не уехали домой понапрасну.
— Ну, будь божья воля! — вздохнул на это крестьянин и вошёл в хату.
Другие за ним. Трофим Иванович снял со стены икону, Дуня и Илья стали на колени, и Трофим первый благословил их иконой, подавая другим, чтобы они последовали его примеру. Затем ужинали.
Дуня была невестой, свадьбу назначили через три недели, и Швейк, когда они шли в свою берлогу спать, сказал Мареку со вздохом и большой завистью:
— Эти молодые будут счастливы. Они их благословили той самой иконой, которой старая колдунья исцелила свинью. У них он, этот святой, от всех болезней.
Ещё неделю они были в поле, молотили ячмень, возили сено, и только в воскресенье приехали домой. Трофим Иванович оставил Звержину дома починять плуги и телеги, а с Мареком, Швейком и дочерьми работал в поле; там они варили кашу; спали на дерюгах под телегами. Жених Илья только изредка приезжал на лошади к Дуне, говорил с нею, помогал ей переворачивать солому и опять уезжал.
Дуня со дня, когда поклонилась в ноги родителям Ильи, повеселела. Чаще, чем раньше, лазила в карман, доставала осколок зеркала и пудрила лицо, словно она цвела сознанием, что стала невестой. А когда ночью Трофим Иванович начинал храпеть, она, как ящерица, подползала к Мареку, спавшему с краю, прижималась к нему, согревая его своим горячим телом, и шептала:
— Только потихоньку. Ну, вот видишь: мальчик научился не спать и ждёт, пока его Дуня приласкает.
Уже покосы давно кончились. Часть поля уже вспахали, вечера начались долгие, и тут Швейк сделал открытие, что их меню можно было бы превосходно улучшить. На пастбище вырастало огромное количество шампиньонов, в полдень они их собирали, а вечером за сараем Швейк их жарил. Яйца они тоже доставали, а сало Звержина воровал из кладовки, когда хозяйки не было дома. Ужин за общим столом они
