расстрелом нарушителей присяги — своих солдат, каждое государство держало наготове жандармов против тех своих граждан, которые попробовали бы оказать содействие другому воюющему с ним государству, но, с другой стороны, это нисколько не мешало заставлять пленных рыть окопы, из которых будут расстреливаться их же знакомые, родственники, братья по классу; это не мешало заставлять пленных вырабатывать шрапнель, которой будут сожжены их родные деревни. Каждое преступление считалось оправдываемым, каждое преступление, по их мнению, достигало цели, потому что все воевавшие государства вели оборонительную войну, войну на защиту человеческой цивилизации. Отчего бы правительства не оказали чести участвовать в этом великом деле и пленным? Разве это не происходило в великом XX столетии?
В 1916 году все пленные, размещённые в сибирских лагерях, были собраны в прифронтовые города, расположенные на Западном фронте.
Прежде всего вывезли чехов и словаков, так как выходившие в Киеве газеты «Чехославян» и петроградский «Чехословак» в каждом номере пламенно убеждали русское правительство, что пленные славянского происхождения бесконечно преданы России и что если их послать для рытья окопов, то они до конца исполнят свой долг. Русское правительство ухватилось за эту мысль и в спешном порядке, сейчас же после Нового года, вывезло всех пленных, находившихся в лагерях, босыми и полунагими на фронт. Когда оказалось, что этого количества не хватит, то было отдано распоряжение снять пленных с работ у крестьян и с фабрик и заменить чехов и словаков немцами. Первым эшелонам русские офицеры потом в казармах разъясняли, что Россия оказывает им своё доверие: пусть-де пленные считают за честь воспользоваться случаем и помочь русской армии победить врага. Такая речь обычно заканчивалась сообщением, что сегодня хлеба не будет, так как его ещё не испекли, а обеда тоже не будет, потому что не ожидали в этот день прибытия транспорта. Семейные отношения славян между собою обычно подчёркивались ещё тем, что пленный, топтавшийся во время такой речи в разбитых ботинках на одном месте, чтобы согреть при двадцати градусах мороза ноги, получал пощёчину от офицера.
Генерал Гавриил Михайлович Чередников, встречавший пленных в Витебске, успокоился на том, что произнёс перед ними речь о значении солидарности среди славян. Сообщить о том, что пленные не получат пищи, он поручил своему адьютанту, капитану Василию Петровичу Бойкову, который долго и беспокойно осматривал пленных, их обувь и одежду и затем прямо от них направился к генералу, чтобы поблагодарить его за замечательную политическую речь, которая произвела на пленных большое впечатление.
— Чудесная речь огромного значения, — сказал он, когда они остались одни, — и, кажется, они её вполне поняли. Чехи — хороший народ. Они мне очень нравятся. И физиономии их обращают на себя внимание — все интеллигентные лица. Но они босы и раздеты. Ох, как они будут красть! Они будут страшно красть, я уверяю вас!
Капитан сказал это с таким убеждением, что его беспокойство передалось и генералу. Он подумал о том, что будет со складами, и проговорил:
— Вы думаете, Василий Петрович? А почему вы думаете, что они будут красть?
Генерал со своим адъютантом заведовал интендантскими складами Западного фронта, и прибывшие пленные должны были заменить посланных на фронт русских солдат, работавших на складах при погрузке и кладке ящиков с мундирами, шинелями, сапогами, сахаром, консервами. Клептомания, которую адъютант пытался прочесть на лицах пленных, должна была его действительно обеспокоить, так как генерал и адъютант воровали сами сообща и раздельно, так что один ничего не знал о другом.
По этим соображениям капитан Бойков на вопрос генерала отвечал уклончиво:
— Возможно, что я ошибаюсь, но они до того раздеты, что это обстоятельство заставляет меня подозревать их. Я думаю, что воровства мы избежим только в том случае, если оденем их сами. Если мы дадим им один раз, они не украдут три раза.
— Вы высказали мою мысль, — произнёс угрюмо задумавшийся генерал, — и будет хорошо провести в жизнь эту мысль сегодня же. После обеда, Василий Петрович, выдайте им по две смены белья, по паре сапог, по мундиру и шапке. Но, чтобы они отличались от наших солдат, напишите на рубашках номера. Прикажите писарям, чтобы они переписали роты, и пусть каждый пленный будет под своим номером.
— Слушаю, ваше превосходительство! — звучно ответил капитан.
Если бы генерал затем понаблюдал за ним, он бы увидел, как его адъютант, идя к складам, потирает руки. Он уже производил расчёт: всего пленных приехало тысяча шестьсот человек, шестьсот из них останутся в Витебске, а остальные поедут рыть окопы. Им он ничего не даст; тысяча пар сапог, две тысячи пар белья останутся у пего на складе, для того чтобы замести его воровство. Он сейчас же приказал написать приказ о выдаче ему со склада тысячи шестисот пар белья и пр. для раздачи пленным.
Пленные были размещены на другом конце города, в деревянных бараках, сейчас же за еврейским кварталом. К старым, находившимся здесь уже год пленным прибыли новые. «Старики» окружили приехавших сибиряков, расспрашивая их, откуда они приехали и что слышали по дороге нового. А затем уже стали расспрашивать, откуда кто и в каком полку кто служил.
— Из девяносто первого тут никого нет среди вас? — спрашивал Швейк, — ведь вы, ребята, знаете, что это был железный полк! Из него никто не попал в плен. Вот только я.
— Девяносто первый русские забрали целиком без единого выстрела, — ответил один из старых пленных. — Тут их, голубчик, как собак! Забрали их вместе с офицерами, наш доктор тоже из них.
— У вас тут свой доктор? — спросил Швейк, — Черт возьми, надо посмотреть на него! Где он, покажите-ка мне его.
— Он, собственно, не настоящий доктор, но тут, в России, он сходит за доктора. Ты ведь знаешь, что тут можно себя выдавать за кого хочешь. Ну, пойдём, я тебя к нему доведу. Он работает в больнице и принимает целый день.
Он потащил Швейка к бараку, на котором красовался красный крест. Внутри барака стояли сбитые из досок кровати, на них лежали больные, а между койками ходил человек в белом халате, задерживавшийся возле больных, измерявший им температуру и отдававший распоряжения санитарам.
— У него сейчас обход больных, нам нужно обождать, а то разозлится, — зашептал новый друг Швейку, а тот, прислушиваясь к басистому голосу доктора, кричавшему: «Аспирин, натриум бикарбоникум, олеум терпентини, тинктура иоди!» — напрягал память, силясь вспомнить, где он уже слышал этот голос.
Доктор дошёл до конца, повернулся, и Швейк смог рассмотреть его лицо. Доктор тоже обратил внимание на двух пленных, очевидно, ожидающих его помощи, и быстро направился к ним.
— Вам что угодно? — спросил он Швейка.
— У меня болит горло, — ответил Швейк без колебания. — Говорить не могу, петь не могу, есть не могу!
— Откройте рот! — скомандовал доктор, внимательно смотря на Швейка и доставая из кармана халата деревянную лопаточку. — Откройте рот больше, скажите «а», «а-а-а».
— А-а-а-а! — заорал Швейк и, когда доктор посмотрел его горло и вынул лопаточку изо рта, быстро спросил: — Господин доктор, не разрешите ли, я вам прочту всю азбуку, может быть, вы по всему алфавиту определите лучше?
— Не надо, — сказал доктор, — это у вас фарингитис гранулоза. Алоис, дайте ему натриум гиперманганатум. Вы получите, — продолжал он, пытливо смотря на Швейка, — чёрные зёрнышки особой бактерицидной соли. Насыпьте её с кончика ножа в стакан тёплой воды и этой водой три раза будете полоскать. Не пить и не глотать! Эта соль очень ядовита. А через три дня придите сюда.
Доктор кончил свои учёные, пересыпанные латынью пояснения и снова с любопытством посмотрел на пациента, что-то припоминая. Потом покачал головой и спросил:
— Вы приехали из Омска? Из какого полка?
— Я думаю, господин Ванек, что мне никакие полоскания не помогут, — с горечью сказал Швейк, — у меня, кажется, воспаление пивных трубок. Я знал в нашем девяносто первом полку одного фельдфебеля, некоего Ванека из Кралуп, он был аптекарем, и точь-в-точь, как вы, господин доктор!
— Ну, так я и знал, что это Швейк, — сказал быстро доктор, оглядываясь на пациентов, лежавших на койках. — Ну да, конечно, это вы. Кто ещё тут с вами?
